Анатолий Орлов — «Военное детство» (повесть)

Часть 6
Новый порядок
Немецкая «культура»
Мой друг – Мишка Гарькин

НОВЫЙ ПОРЯДОК

«Новый порядок» — Neu Ordnung вводился в станице Апшеронской, как на территории, освобожденной войсками великой Германии от коммунистов и евреев.
Во всех людных местах для всеобщего обозрения белели листки первого приказа немецкого коменданта. Приказ имел длинный перечень запретов и против каждого: «За нарушение — расстрел! »
Запрещалось иметь радиоприемники, запрещалось читать и передавать советские газеты и листовки. Запрещалось укрытие и всяческое содействие партизанам. Запрещалось иметь и подлежало сдаче холодное и огнестрельное оружие.
Семьям коммунистов и евреев необходимо было пройти регистрацию и получить порядковый регистрационный номер. Запрещалось, запрещалось, запрещалось… расстрел, расстрел, расстрел…
Вводился комендантский час. Задержанные после него расстреливались. Потом следовало много приказов и объявлений: о введении продуктового налога, о сдаче местным населением немецкому командованию всего незаконно взятого из магазинов, ларьков, складов перед приходом немецких войск — тюков ткани, костюмов, муки, сахара, крупы и прочего. Все это объявлялось достоянием Великой Германии и подлежало возврату. На это бабушка Наталья сказала:
— А дулю с маком не хотите? Черта вам лысого!
Ночью она зарыла два мешка муки в тайнике под ступенями своего крыльца.
Семьи коммунистов и евреи решили пройти регистрацию, они вносились в специальные списки, получили свои порядковые номера и вскоре согласно им были расстреляны. Дальнейшие аресты шли по доносам.
В станичном парке памятник Сталину немцы взорвали гранатой. Её привязали у вождя между ног, повыше, на расстоянии из ручного пулемета прошили гранату разрывными пулями. После взрыва на постаменте остались лишь ноги в высоких гипсовых сапогах, на земле валялись белые обломки статуи. Голова лежала поодаль, отдельно… Немцы взяли её с собой. Над входом в комендатуру, расположившуюся в двухэтажном здании средней школы №16 (ныне лесной техникум), под веселый гогот рослых здоровенных немецких солдат юркий прыщавый фельдфебель, торжественно намылив веревку, повесил гипсовую голову Сталина вместе с частью бюста. Веселье завершилось групповым фотографированием. Затвор фотоаппарата щелкал несколько раз, каждый из немцев непременно хотел запечатлеться с автоматом у виска висящей гипсовой головы, вскрикивая при этом: «Сталин капут!»
Голову Сталина немцы вскоре торжественно вручили станичному старосте по фамилии Калашников. Постоянная его резиденция весь период оккупации была в здании на нынешней улице имени Ленина, № 36 (сейчас это детско – юношеская спортивная школа), как раз напротив районного почтового отделения. Парадное крыльцо тогда (как и сейчас), выходило на центральную улицу и было украшено над входной дверью ручной кузнечной работой из металлических прутьев (это все сохранилось и сейчас).
На этих прутьях художественной ковки на обозрение жителей оккупированной станицы довольно долго висела гипсовая голова Сталина, раскачиваясь на тщательно намыленной пеньковой веревке.
В нынешнем здании Районного Дома культуры (ранее клуб имени 1 мая), был немецкий госпиталь. Раненые и контуженные немецкие солдаты перед отправкой на фронт считали своим долгом подойти к висящей голове Сталина, выкурить сигарету и затушить её, раздавив на носу или гипсовом лбу вождя… Но ритуал этот однажды закончился короткой автоматной очередью одного нервного Фрица. На крыльце остались только осколки раздробленной гипсовой головы и висящая намыленная веревка.
На следующий день к зданию комендатуры приковылял древний дедусь со старой ободранной берданкой. Еще два старика принесли двустволки — население выполняло приказ немецкого командования о сдаче оружия. Несколько ружей: охотничьи да берданки собрало немецкое командование со всей станицы, и весь улов.
— Боля ничего! — сказал последний сдающий- дед в драных брезентовых штанах, заправленных в высокие резиновые сапоги. Он бережно положил видавшую виды двустволку с охотничьим ножом впридачу, поправил серый пиджачишко и для наглядности похлопал по карманам, сказал:
— Ни черта не осталось! — Потертая кубанка нависала деду на уши, пряча глаза, с еле скрываемой хитрецой он добавил: «Вот еще кисет с махрой остался…»
— Гут, гут, — осклабился ничего не понимающий ефрейтор, принимавший оружие. Дед нерешительно потоптался в комендатуре, покашляв для порядка, несмело спросил, скосив глаз на немца с виду поначальственней — толстого фельдфебеля, занятого учетом оружия:
— Мне бы справку… Стало быть, как мы сдавши, чтобы потом не спутали, когда возвращать будут… Фельдфебель, окинув взглядом малочисленные трофеи, молча уставился на деда.
— Мне бы справку… — промямлил неуверенно дед.
— Партизан!? — рявкнул фельдфебель, нацелясь в тощую впалую грудь деда крючковатым пальцем с черной каймой под прокуренным ногтем.
— Да ты шо! У мене ж грыжа, — возмутился дед. — Меня в четырнадцатом годе на Ерманскую не брали из — за етого… Я с вами и тогда не воевал, господин немец!
— Weg, — указал фельдфебель на дверь, с грохотом вытолкнувшую на улицу деда, начавшего страдать грыжей еще при царском режиме.

НЕМЕЦКАЯ «КУЛЬТУРА»
Жизнь в станице потекла по давно забытым законам. Возвращались старые слова, порядки. При встрече с немецким офицером или солдатом надлежало снимать головной убор, кланяться.
Здания бывших учреждений, дома станичников заполнились немецкими солдатами. По — хозяйски обходя комнаты старинных казачьих домов, они решали, где им удобнее остановиться. Хозяевам оставались для жилья кухня или сарай во дворе.
Мы стоим у окна. Хорошо виден двор, часть улицы. Немец — высокий блондин останавливается у нашей калитки, дергает её. Открывает, наподдав сапогом. Сорванный крючок звонко падает на камни утоптанной дорожки. Он осматривает двор с одиноким сараем, за которым стоит буйная поросль огорода с шелестящей высокой кукурузой. Что — то мычит по-своему и гремит сапогами по гулким доскам крыльца. Ефимовна косится на маму, выбеленную страхом, сама на вид не лучше, тихонько говорит:
— Открыть дверь надо, все равно высадит. — Она тихо откидывает мощный крючок, вколоченный папой перед самым отъездом в Красную Армию. Проворно возвращается на место и поспешно сует каждому из нас горсть подсолнечных семечек: «Щелкайте, щелкайте… Войдет, а мы вроде как радостные, будем улыбаться и семечки вот щелкаем…»
Дверь открывается рывком. Гипнотизируя черным глазком смотрит ствол автомата. Он глядит влево, вправо, опускается к полу. Ефимовна поспешно грызет семечки с кожурой и улыбается нервным тиком. Левая сторона лица её — к немцу — судорожно искривилась, перекосив рот, правая недвижна. Она в немыслимом темпе выплевывает кожуру.
— А мы вот тут сидим себе и щелкаем… — неизвестно кому, нам или немцу, сообщает она шипящим чужим голосом. Мама держит у рта нерасщелканное семя, мы с Генкой крепко стиснули их в потных ладонях. Пальцы не разжимаются. Немец понимающе осклабился.
— Gut, gut, matka… — и Ефимовна наконец гасит затянувшуюся улыбку. Солдат шагнул гулкими сапогами, со странными, широкими кверху, негнущимися голенищами и с любопытством шевельнул концом ствола автомата горку семечек на середине дощатого стола.
— O, zer gut, russische schocolade… — и с интересом воззрился на Ефимовну, выдающую как из пулемета звонкую липкую шелуху. Оглядев комнату, снял руки с автомата, вытащил из громадного накладного кармана френча небольшой пакет, разорвал его и по — хозяйски посыпал все комнаты каким то белым резко вышибающим слезу вонючим порошком. Ходит он размеренно, как заведенный, каска с ослабшим провисшим ремешком колыхается, съезжая на затылок, обнажая потный лоб с прилипшими белыми волосами. Подумав, остатки порошка вытряхивает на широкие складки засаленного сарафана Ефимовны. Бросив на пол пустой пакет, довольно оглядывается.
— Айн момент…. Deutche zoldaten… скоро, скоро, — еще раз оглянулся и ушел, не закрыв дверь.
Лишенная крючка, во дворе жалобно скрипела ржавыми петлями калитка, мы сидели, не двигаясь, осмысливая происшедшее. Резкий запах белого порошка кружил головы, выжимая слезы. Подташнивало. Ефимовна выплевывает заряд залежавшейся шелухи и, разжав сведенные побелевшие пальцы левой руки, бросает остатки семечек на стол. Она трясет необъятными сборками сарафана, сбивая ядовитый белый порошок.
— А… зараза! Присыпал навроде падали. Обработал, как сортир, хлоркой! И чем это он…? — нагнулась она к пустому пакету с непонятными немецкими буквами и насекомым, изображенным крупно, величиной в детскую ладонь…
— Да никак это вша нарисована! Это что же, он вшей на мне уничтожал! Да у меня их отродясь не было! Хоть бы посмотрел сперва. Культура… тебя в печенку! Дожились, заявились… Как же это? Они что ж теперь, каждый день нас посыпать будут?! Наверное, у самих полно, привезли из своей Германии!
Через пол — часа белобрысый немец прикатил в кабине громадного дизельного грузовика. Из кузова посыпались горластые пыльные солдаты. И сразу же начала внедряться немецкая «культура». Маме, бабушке и мне с Генкой посредством карманного словаря было сказано, что русские — это азиаты, а потому сплошь бескультурье, теперь с этим покончено, культуру нам будут прививать. И приступили. Из — под нас вытащили матрацы, одеяла, подушки. Допоздна орали песни, крутили патефон, взятый у соседей, плясали в пьяном угаре, лепили окурки на краску подоконников. Пол заплеван, по углам расставлены винтовки, автоматы, пузатые солдатские ранцы. За первые два — три дня стены нашего дома провонялись табачным дымом и запахом пота вперемешку с дешевым солдатским одеколоном. Дух специфичный, чисто немецкий, он исходил от мундиров с клювастыми орлами и свастикой в когтях. Ели немцы помногу, с грохотом выпуская воздух из кишечников. Это нам было в дикость, очевидно потому, что мы азиаты и бескультурье.
Первые слова любого немецкого солдата с порога:
— Матка! Яйко, млеко, шнель, шнель!
Обстоятельно проверяли курятники, будоража несушек, обожали жирных петухов, рубили им головы тесаками. Кабанов обычно стреляли.
Жили мы в центре станицы, у базара. У нас на постое было около семи — восьми немецких солдат, двое самых старших — лет за 35, один из них, Отто, толстый, лысый, что — то долго пытался нам объяснить, показывая семейное фото, на котором он улыбался в окружении множества «киндер и фрау». Держался он обособленно от других, молодых, горластых.
Разместившись в просторной зале, солдаты гуськом выходят во двор, подставляя лицо яркому теплому солнцу. По улице, буйно заросшей в кюветах сочным лопухом и раскидистой бузиной, идут два немца… в кожаных трусах, но при мундирах. Ноги волосатые, кривые, тонкие у одного и мощные окорока другого уходят в эти странные широкие трусы и кончаются, соответственно, тощим и толстым задами. Они весело машут пилотками нашим немцам и направляются к калитке. Через оконное стекло на них с ужасом смотрит Ефимовна:
— Нина, Нин, смотри, днем по станице в трусах ходят, только почему — то в кожаных… — так впервые в жизни мы увидели шорты. — Тю, гляди на них! Антихристы, чистые антихристы! Сколько лет живу — такого отродясь не видала, — шепчет потрясенная Ефимовна, срываясь на смех. Чтобы мужик, да днем в трусах по улице выгуливал… Лучше уж в кальсонах, все сраму меньше.
Она вконец развеселилась, даже вытерла концом косынки слезу — смешинку.
— Вот это войско! Не иначе, наши недосмотрели, а то бы не отступили… Тут что — то не то… Да их скоро погонят! У нас то все в длинных штанах ходят. — Бодро, с чувством превосходства закончила Ефимовна и снова сорвалась:
— Батюшки! Ноги — то, ноги кривые, да волосатые… Ой, в дом идут…
Эта команда немецких солдат периодически появлялась у нас, отбывая после отдыха к линии фронта, грохочущей неподалеку в горах. Отто занял нашу широкую с панцирной сеткой кровать. Спать он любил и спал долго. Иногда у него появлялось желание высказаться. Он показывал рукой в сторону гор, округлял глаза и шепотом произносил: «Комиссар», изображая руку с пистолетом за спиной «русс зольдат». Бросался на пол, подражая свисту пуль над головой, изображал стрельбу из автомата: та-та-та-та-та.
Линия фронта проходила в конце лета — начале осени 1942 в горах, где — то за станицей Куринской, под Туапсе, на рубеже горы Индюк, высоты Семашко, горы Два Брата, по Режету и Волчьим Воротам. Упорные бои шли за Самурской, в районе Черниговской.
Наш дом постепенно превращался в комиссионный магазин. Из пузатых солдатских ранцев немцы извлекали отрезы материи, чернильницы, пресс-папье, дамские туфли, широкие рушники, вышитые красными петухами.
— Это с Украины,- побледнев, сказала мама.- Там все разграбили, теперь у нас начнут. Среди немецкого реквизита выделялся массивный настольный прибор для карандашей из черного с красными прожилками мрамора. Эта тяжелая неудобная вещь постоянно кочевала в боковом набедренном кармане френча угрюмого рыжего ефрейтора. Вид у него из — за этой штуки был совсем не воинский, и автомат ему явно мешал, задевая рукоятью затвора за злополучный русский трофей из какого — то учреждения.
Приход немцев, жуткое состояние первых дней оккупации сглаживались оптимизмом Ефимовны.
— Не горюй, Нина, немцев через месяц наши прогонят! Ну что с ними воевать? Вон, гляди какой идет! — Показывала обычно она на любого проходящего фрица. — Вояка называется! Длинный, тощий, да еще в очках.
Слово «очки» она произносила с особым презрением.
— Да где ж это видано, чтоб солдат и в очках! Ты видала красноармейца в очках? — она победоносно — вопросительно глядела на мать.- То — то! Это четырехглазая кляча, а не солдат. Наши прижмут, такие у них первые и побегут и полные штаны наложат!
Однако немцы не бежали. В станице проходила регистрация населения с 15 — летнего возраста. Первая партия юношей и девушек под конвоем отправилась в далекую Германию. Готовилась следующая партия. Методично составлялись списки, учитывали всех. Взамен советских паспортов с гербом из снопов пшеницы, увитых лентами, выдавались временные немецкие удостоверения личности с колючей паучьей свастикой и немецким орлом. Мама, как и все, сдала паспорт, получила удостоверение. Зеленоватая плотная бумага хрустела под пальцами, непривычно было видеть маленькую мамину фотографию среди немецких букв, скрепленных хищной печатью с хвостатым орлом.
— Теперь совсем немецкие стали, — подавленно разглядывая бумагу, сказала она.
— Не дрейфь, Нина, — тайком смахнув слезу, сказала Ефимовна. — Наш серпастый паспорт переборет этого тощего орла. Помянешь мое слово, будем мы сдавать эти немецкие бумажки.
Ефимовна, как наиболее активный и боевой член семьи, занималась вопросами продуктового снабжения. С утра, взяв котомку, отправлялась она по станице, меняла вещи из маминого гардероба, ночью вырытых из тайника в сарае. Главные новости исходили от неё, ничего не боявшейся, не по годам бойкой женщины. Однажды пришла, ничего не сменяв, бледная. Молча опустила оклунок с вещами на пол, засунула под кровать от глаз немцев, сев на край дерюжного покрывала вдруг повалилась на бок. Её бил озноб.
— Не могу! Зачем все это? Убить ребенка… четыре годика, — бессвязно говорила она, кутаясь в одеяло. — Ох, Нина, Нина, до самой электростанции дошла… Торговалась у двора, макуху предлагали. Я ей отрез сую, она макуху, хозяйка то… Тут немцы пьяные гоготать стали, стрелять. Целились в девочку, играла она у дома… убили. Так и упала с куклой, дырочка в кукле и у девочки насквозь, на спине разворочено, кровь, кровь… Мать выскочила, криком кричит: Лена, Леночка! Женщина говорит — соседи, Чайкины. Не помню, как дошла, не могу!
Судорожные рыдания Ефимовны перешли в тихий быстрый шепот.
— А тут еще увидела, из машины вывели Гадитскую и Даниленко. Кто — то донес. Немцы бьют прикладами, толкают в спины. На них живого места нет, идут, качаются, смотрят спокойно… Так и пошли. А вчера, говорят, повесили двоих — коммунисты…

«…На территории центральной электростанции, на глазах у матери, в порядке развлечения, расстреляна 4 — х летняя девочка Лена Чайкина. Были повешены коммунисты Матвиенко и Конотопченко. Замучены в застенках гестапо депутаты Апшеронского Совета Гадитская, Даниленко и другие.»
(Из архивов Апшеронского районного музея).

МОЙ ДРУГ — МИШКА ГАРЬКИН
С новой обстановкой станичные мальчишки освоились довольно быстро. Нам все было интересно. Раньше, чем взрослые, мы нашли способы общения с немецкими солдатами, тем более в августе — сентябре 42 — го, на гребне летних успехов, они были еще не слишком злые, даже наоборот, заигрывали с местным населением.
Обилие машин, как грузовых, так и легковых, собранных со всей покоренной Европы, будоражило ребячье воображение. Мы бегали по станице, рассматривая технику, тем более, что на нас никто не обращал внимания. Друг мой закадычный, Мишка Гарькин, с которым я стал знаком после стычки у станичного клуба, в дальнейшем оказался не врагом, а надежным другом. У нас появилось много общих дел, мы крутились по станице, нам все было интересно и мы все знали, где и что расположено у немцев. Каким — то образом к нам часто примыкал мальчишка намного старше нас, лет 13 — ти. Он бывал с нами какое — то время, потом внезапно исчезал. «Кто это?» — спросил я у Михи (так я звал Мишку, а он меня — Тохой…) «То Толька Дидимов, кореш что надо» — ответил Мишка, и другой рекомендации уже не требовалось. «Дидим» (так его мы окрестили) в моменты появлений все больше спрашивал у нас, — где у немцев всякие склады. Особенно со снарядами. Мы все знали, сообщали, не вникая в подробности. Так узнал он у нас о складах снарядов в районе старого станичного кладбища и расположении цистерн с бензином и соляркой. Там же, рядом, был продуктовый склад с картошкой и немецкая полевая кухня. И все это как — то мимоходом, ненароком, как — бы без особого интереса шли эти разговоры.
На следующую ночь наши бомбардировщики, повесив в темном небе осветительные ракеты, прицельно уложили бомбы на склад снарядов и цистерн с бензином. Грохот рвущихся снарядов и пламя горящих цистерн разбудили тех, кто уже успел уснуть. Ночь выдалась светлой и громкой. А утром мальчишки собирали полуобоженный картофель со сгоревшего немецкого продуктового склада, что был рядом с цистернами и разбитой немецкой кухней.
С Мишкой мы так и не догадались, почему наши летчики так удачно отбомбились ночью, и встречи с Толькой Дидимом не вызывали никаких мыслей. Лишь после 27 января 1943 года, когда вместе с Красной Армией в станице появились партизаны отряда имени Гастелло, среди них увидели мы и Тольку Дидимова. В партизанском отряде он был разведчиком, а сведения, полученные от него, передавались через линию фронта в особый разведотдел частей Красной армии. А далее нетрудно догадаться, как ими пользовались летчики наших ночных бомбардировщиков.
Впоследствии Анатолия Дидимова наградили медалью «За оборону Кавказа» и направили в Суворовское училище, находившееся тогда в городе Майкопе. Знаю, что он потом окончил военное училище и стал офицером Советской Армии. А наша дружба с Мишкой Гарькиным имела дальнейшее продолжение в годы совместной учебы с первого класса и далее…