Андрей Садов – «Скрипка»

Мария Садова передала в редакцию блокноты с записями своего дяди Андрея Садова. Предлагаем вам почитать рассказ «Скрипка», найденный в этих блокнотах.

Скрипка

Возвращаясь ночью из колхоза в районное село, мы заблудились. Узкая проселочная дорога привела нас к какому-то шалашу и затем исчезла совсем. Небольшая поляна, на которой мы остановились, была окружена лесом и казалась глубокой тёмной ямой.

– Ну, что же теперь будем делать, уважаемый товарищ? – спросил меня мой спутник, секретарь райкома партии Иосиф Иванович Зимин. Я предложил заняться поисками дороги, и мы с ним отправились в разные стороны. Едва я сделал несколько шагов, как в темноте скрылась и подвода, и мой спутник. Ноги путались и вязли в густых порослях, обильно смоченных росой. Пахло свежей травой.

Неожиданно в ночные шорохи влился какой-то напевной звук. Я прислушался. Звук повторился. Где-то вдалеке играли на скрипке. Я так заслушался мелодией, что не заметил, как вышел на дорогу.

– Вы слышите музыку!? – закричал я Иосифу Ивановичу.

– Слышу! Чертовски хорошо играет. Я бросил искать дорогу. Сижу и слушаю, – откликнулся Зимин с другого края поляны.

– Едем скорее, я нашел дорогу.

Мы встретились у повозки. Райкомовская «бурка» время от времени скрипела, как бы давая о себе знать. Иосиф Иванович медленно вынул из бурки и закурил папиросу:

– А хорошо, – произнес он мечтательно. – Я когда-то тоже на скрипе играл. Научил товарищ, подпольщик, но исполнял я так, что хорошие музыканты завидовали.

Взяв лошадь по уздцы, я вышел на дорогу. Между тем, песня не смолкла. Мы ехали недолго. В просветах между берез мелькнул огонек. Лес расступился. Перед нами открылась поляна, освещенная костром. Невдалеке чернели низкие строения.

У костра стоял сутулый старик. Он играл на скрипке. Возле старика, растянувшись на земле, подперев руками кудрявую голову, лежал молодой парень в брезентовом плаще.

Старик и парень так увлеклись музыкой, что не заметили, как мы подъехали к костру. Несколько минут мы молчали и слушали игру. Тишину нарушил наш конь. Он, почуяв близость лошадей, заржал. Слегка вздрогнув, старик опустил скрипку и старался разглядеть нас.

– Скажи, дедушка, куда мы заехали? – Спросил Иосиф Иванович.

– Здесь овцеферма колхоза имени Кирова, – пояснил старик, кладя скрипку в чёрный потертый футляр. – А вы что, заблудились?

– Чуть было не сбились с дороги, да ваша скрипка помогла выбраться, – сказал я.

– Да, ночью в лесу заблудиться немудрено. Вы что, из Лухервило?

– Оттуда – ответил секретарь райкома.

– А вы из колхоза значит? Как вас зовут? – спросил Иосиф Иванович в свою очередь.

– В колхозе меня прозвали Евдокимовичем, а моя фамилия Угрюмов, звать – Архипом, по батюшке Евдакович. Располагайтесь, – добавил он.

Ужинали у костра. Жареное мясо немного припахивало дымом, но показалось нам очень вкусным.

– Красота! – сказал я, оглянувшись вокруг, – вы что-же, всё время здесь живете?

– Всё лето. Овцефермой заведую, а Ефим да ещё трое колхозников-рабочих отпустили в деревню. Завтра выходной, дело молодое, погулять хочется. А вы чьи будете?

– Я секретарь райкома партии, а этот товарищ – работник газеты, – ответил Иосиф Иванович.

– Секретарь, говоришь? Новый, видать, старого-то я знал. Где-то я вас, товарищ, встречал, – старик наморщил лоб, вспоминая о чем-то.

– Не знаю, отец, я в здешних краях впервые.

– Ну, Ефим, поели, теперь за уроки, – обратился старик к парню, протягивая ему скрипку. Молодой колхозник явно смутился, но скрипку из рук старика взял.

– Любит скрипку, как и я, грешный. Хочет музыкантом стать, – как бы оправдываясь, смущенно сказал старик.

– Ну-ка, сыграй ту, которую мы с тобой учили, первую.

Ефим встал, легко взял скрипку. Загорелые и обветренные пальцы работника обхватили тонкий гриф инструмента. Смычок плохо повиновался непривычной руке, однако мелодия была верна. Он играл Марсельезу. Учитель отстукивал ногой такт и тихо подпевал:

– Вставай, поднимайся рабочий народ.

Иосиф Иванович тихо-тихо подпевал старику, закрыв глаза. Я видел, как разгладились морщины на его лбу и у глаз, и в углах рта.

– Ну, на сегодня хватит! Иди, Ефим, проверь сторожей, а я гостей спать уложу.

Старик повел нас в дом. В чистой просторной комнате вдоль стены с окном тянулась широкая деревянная скамья. У глухой стены стояли четыре железные кровати. Я с удовольствием растянулся на одной из них, готовый уснуть крепким сном. То же сделал и мой спутник. Но старик не раздевался. Было ясно, что он хочет поговорить с нами.

– Вот так и живем. У меня на деревне овец без малой две тысячи, колхозу большой доход. Хозяйствую, ни одной головы за три года не пало, а раньше овец было совсем мало.

– Дедушка, а давно вы на скрипке играете? – перебил я его рассказ.

Подумав немного, он ответил:

– Как вам сказать: и давно, и недавно. У меня со скрипкой много чего в жизни связано.

– Что же это за случаи? Расскажите.

– Я родом издалека, из Рязанской губернии. Деревня наша когда-то была крепостной. Скрипка мне досталась от отца, а ему от деда. Отец, умирая, дал ее мне: «Дарю тебе. Научись играть. Заиграешь, счастье найдёшь. Я не хотел играть, оттого и горе со мной в обнимку шло. От стариков знаю – эта скрипка заветная».

Отцовский завет я выполнил, научился играть самоучкой. Услышал, песня где-то запоет или заиграет, я на скрипке пытаюсь повторить: слух у меня тогда хороший был. Среди рабочего люда прославился я музыкантом. Хотел учиться настоящей игре, да не приняли. В голодный год вся наша семья вымерла, остался я один. Взял тогда скрипку под мышку и пошел в люди. И случилось мне впервые с одним человеком повстречаться. Раз знакомые ребята пригласили меня поиграть на скрипке в трактире.

– Мы, – говорят, – Евдокимович, выпить желаем, сыграй нам, только чтоб душу проняло.

Посмотрел я кругом. Трактир грязный, серый, неприглядный – и заиграл «лучинушку». С душой играл. У артельщиков брови потупленные. Некоторые плакали. Песня людей растревожила, да и хмель размягчил души. Тут подошел ко мне парень. Лицо строгое, по виду городской рабочий. Положил он мне свою руку на плечо и говорит:

– Не то играешь, дядя! Не такие народу песни нужны.

Взял у меня из рук скрипку и заиграл песню такую, что я ещё не слышал. А потом отдал мне скрипку и говорит:

– Если не трус ты, дядя, и хочешь счастья, то играй эту песню всюду, много за нее горя было, но счастье найдешь, а ведь оно даром в руки не найдется.

Подошел он к артели и стал говорить о политике. Страшно мне стало. Против царя парень говорил. Ушел я незаметно из трактира, подальше от греха.

Рассказ был прерван появлением Ефима. Семилинейная лампа была так искусно заправлена, что ее ровный теплый свет хорошо освещал комнату. Я видел, с каким интересом слушал рассказ старика мой спутник. Парень был уже без плаща, присел на свободную кровать и сказал:

– Лошадь вашу напоил.

– Так вот, дорогие мои, – продолжил старик, – потерял я того человека. Канул парень маковым зерном в землю. Одно – слова его не забывал. Стал он мне по ночам сниться. Придет, беседует со мной о крестьянской доле и говорит: ищи парень счастья. А песню ты мою не забыл?

– А не приводилось вам встречать парня, что учил играть песню? – спросил Иосиф Иванович.

– Как же, пришлось, только встреча эта была невеселая. Колчак тогда отступал. В нашей деревне партизанский отряд появился. Ушла у меня по весне жена. И жил я бобылем в своей избушке на самом краю деревни в лесу. Копал я в тот год осенью на огороде картошку. Смотрю, отряд карателей пылит по дороге. С ними двое матросов. Пленных, выходит. Пытали матросов. И подумал: тяжелы дни настали. И чего это люди дерутся, убивают друг друга?

Поработал я до вечера, слышу, опять топот. Едут человек пять карателей и ведут пленных матросов. Выехали на поляну. Неподалеку от меня остановились. Матросы стали могилу рыть. Чтобы не глядеть, как кровь проливается, хотел я уйти, а ноги не слушались. Припал я к плетню, смотрю, что дальше будет. Кончили матросы рыть могилу, отвели каратели одного в сторону, а другого оставили. Руки ему скрутили. Один каратель отъехал сажен на сто, вынул шашку и карьером на матроса поехал. А тот спокойно стоит и не дрогнет. Слышу, значит, по полю прокатилось: «Бандиты проклятые, да здравствует советская власть!». Налетел каратель да как полоснет матроса шашкой. Я от страха глаза закрыл. Минуты три лежал без движения. Потом посмотрел и не верю глазам своим: матрос тот, как и был. Промахнулся каратель, стало быть. Загалдели между собой беляки. Снова налетел каратель на матроса. Опять рубанул шашкой, но пленный стоит и всё тут. Крикнул только: «Гад! Палач! Ремесла своего не знаешь». Бахнул выстрел, и матрос упал. Поставили к могиле другого пленного. Промчался мимо него каратель на сером коне. Шашка свистнула, и голова матроса слетела на землю. Бросил за ноги в могилу и этого. Крепко я задумался, за что две молодые жизни погублены? Они небо голубое видели, лес и всю земную благодать. Хотелось ли им умирать? Почему они не просили пощады? В ноги бы пали, целовали бы сапоги, может, сжалилось бы сердце у палачей. Ведь каратели-то тоже люди. Ну, да разве с волками кровожадными может быть у человека сговор. Вижу, идут убийцы обратно. Смеются.

– С вашей меткостью, товарищ прапорщик, кашеваром надо быть.

– Видно, господа, это был сам дьявол. Раз шашка отскакивала, – громко разговаривают, смеются. Проехали. Я, мокрый от холодного пота, до вечера не выходил из избы. Когда стемнело, обходным путем пошел к могиле. Подошел я близко. Вдруг слышу: кто-то стонет. Не иначе как из ямы. Кинулся я рыть землю руками. Она только сверху чуть прикидана была. Руки и ноги ходуном ходят у меня от страха. То морозит, то в жар бросает. Отрыл труп без головы. Этот отжил навсегда. Оттащил его в сторону. Нащупал второго. Вытащил. Прислушался: вроде дышит маленько. Взвалил я на плечи и принес в избу. Зажег огонь, снял с него куртку. Оба плеча разрублены, пулей прошиблен бок. Обмыл я ему раны, завязал чистым полотенцем. Не открывает глаз, только тихо стонет. Дал я ему напиться. Легче, видно, стало. Посмотрел на меня и шепчет:

– Музыкант.

Тут меня, как обухом по голове ударило. Ведь этот парень рабочий, меня учил песне счастливой. Шепчет:

– Узнал…? Вот и встретились…

– Встретились, – говорю, – братец. Да видишь что с тобой сделали душегубы. – И заплакал я, как малый ребенок.

– Умру я, наверное, – говорит.

– Выживешь, – отвечаю, – раны не тяжелые, только крови много потерял.

Стал я думать, где бы его спрятать. Поставил кровать за печку и его туда спрятал. Осторожно перенес туда.

Слышу, что-то шепчет мне, показывает: «Умру, дай весточку матери. Адрес в куртке. Про друга моего напиши, что он пал смертью храбрых… Это его сообщи, он…»

Вижу, он говорить не может, рукой на куртку показывает. Руки не двигаются, тут и память потерял.

Душа у меня перевернулась, закричал бы я на весь мир:

– Парень! Сокол ты ясный! Живи! Возьми мою жизнь себе!

Не знаю, чем утешить раненого. Какие слова сказать ему. И вспомнил я о скрипке. Достал ее, сел к его изголовью и заиграл ту песню, что от него перенял. Светлее стало его лицо. Очнулся матрос, и слезы из глаз покатились, крутые мужские слезы…

Только вдруг в дверь застучали. У меня в глазах зарябило. Напугался насмерть.

Вышел в сени, кричу:

– Кто там? Что надо?

– Выходи и музыку с собой бери.

Смотрю: двое в шинелях с погонами. Самогоном от них несет.

– Ты скрипач?

– Да, – отвечаю.

– А что ты сейчас играл? А? Ну-ка, пойдем в штаб.

В поповском доме у них штаб находился. Гулянка у них была в этот вечер. Привели меня к главному карателю.

Сидит, сильно насупился.

– А, музыкант! Ну, играй! – приказал он.

– Господин полковник, эта шкура «Марсельезу» играла, – дополнил конвойный, что меня привел. Но полковник почему-то не отреагировал на это высказывание.

Взял я скрипку и заиграл. Затихли гости. Рты пораскрывали. Удивился я, что бандиты музыку слушают. Они не звери. Сидят, рты раскрыли. В ладоши захлопали, когда я заиграл. Я радуюсь. Спасся, думаю. Выкручусь как-нибудь. Играл до полуночи. В самый разгар веселья полковник вдруг взбесился. Из револьвера три раза в потолок выпалил. Гости заахали. Поклонился я и говорю: «Спасибо, дорогие гости и хозяева, время мне собираться мне в дорогу». Полковник уставился на меня своими осоловевшими глазами.

– А, музыкант… Тебе особая будет награда.

И сделал знак конвоиру. Тут меня скрутили и сунули в рот какую-то тряпку. Привязали к скамье. Слышу хрип полковника:

– Всыпать ему пять шомполов за «Марсельезу»!

Избили меня и выбросили на улицу вместе со скрипкой. Очнулся я перед рассветом. Около меня поповская собака ходит, обнюхивает. Тут же скрипка моя валялась. Каратели, видимо, уехали. Щупаю спину, кожа лохмотьями болтается. Кости торчат. На ноги встал и упал. Приполз домой на четвереньках. Матрос лежит спокойно. Достал я гусиного сала. Намазал себе и ему раны, перевязал, и к вечеру лучше стало парню. Сам был чуть живой, а за ним ухаживал. Прятал то в погребе, то в коробе, а как поправился, увел я его к партизанам в большой бор и с тех пор больше не видел.

Старик немного помолчал. Потом, довольный тем, что мы его внимательно слушаем, продолжил:

– Когда Колчак проиграл, я из этой деревни ушел и унес с собой разбитую скрипку, поседевшую голову, да память о смелом большевике. Сейчас, как видите, живу здесь. В позапрошлом году председателем был в совете. Колхоз организовал. И вот пришла она, хорошая жизнь. Живет и радуется народ. И нельзя нарадоваться. Вот я, бывший батрак…

Старик взял скрипку. Тронул смычком сруны, скрипка нежно запела:

– Что, голубушка, поешь? Пой. Пришло твоё время. Пятьдесят лет мы с тобой молчали, а теперь поем! Настало то время сейчас такое, что без музыки, без песни человеку не прожить.

За окном уже вставал ранний рассвет. Но нам было не до сна. Мы слушали бесхитростный рассказ старика. В комнате становилось светлее и светлее.

– Парня большевика, что песне учил меня, не забыть мне до самой могилы. Последний раз, когда мы расставались с ним, сидим под густой сосной, я говорю:

– Много крови ты потерял, смотри, береги себя!

– Пролил кровь, если надо ещё пролью. Отдам ее всю, капля за каплей – знаю за что! За нашу кровь счастье людям достаётся!

Попрощались мы с ним, как родные браться. Где он сейчас? Какую долю себе сыскал?

– Слушайте, товарищ! Вы обмывали раны матроса, не припомните-ли каких-нибудь примет на его теле, – спросил Иосиф Иванович. Он встал и почему-то волнуясь, заходил по комнате. Шаги были тяжелые и резкие – даже по ним было понятно, что он сильно взволнован.

Наш рассказчик наморщился:

– Приметы, говоришь? Помню приметы. На груди у него картинка была: стоит человек с флагом. Картинку эту никакой водой не смыть.

Быстрыми движениями секретарь райкома широко открыл ворох рубахи. На груди его чернела татуировка, а плечи пересекали давно зажившие раны. Он подошел к старику и протянул к нему руки. Широкие, рабочие, сильные.

– Матрос! Ты!

– Ну, здравствуй музыкант. Свиделись. Третий раз с тобой уже встретились.

Старик стоял ошеломленный тем, что произошло. Ему хотелось говорить, но речь не вязалась.

– Что же это? Да, как же так?

Мне не забыть этой встречи. В комнате стояли живые образы двух человек, которых жизнь сделала навеки близкими и дорогими.