Виктор Калашников: Павел Корягин

из жизни пролетариев на излёте советской власти

1.

Выдачу зарплаты на этом заводе железобетонных изделий администрация задерживала до пятницы — ради благополучных показателей по трудовой дисциплине.

Павлу Корягину в день получки с настроением работалось лишь до обеда. На перерыв бетонщики собирались в бытовке. Обедая, играли в домино, поэтому одно несколько мешало другому. У Павла игра не клеилась, как ему казалось, из-за невнимательно игравшего партнёра — тот ещё ел.

-Это тебе колбаса боком выходит! -нервничал он, когда они в очередной раз проиграли партию.

В этом момент табельщица и принесла расчётные листки.

Взглянув на цифры графы «К выдаче», он недовольно хмыкнул, небрежно сунул смятый листок в карман, не отвечая на расспросы, доиграл начатую партию:

-Садись кто вместо меня — схожу к мастеру. Разберусь, почему премиальных опять нет.

Мастер, Трофим Иванович, а за глаза Троша, был тем, кого называют телок, то есть очень уж робкий перед вышестоящим начальством. От ребят Павел знал причину его робости — он был чуть ли не первым в очереди на получение квартиры после почти десятилетнего ожидания.

-Премиальных почему опять нет? -грубо спросил Павел с порога.

-Потому что цех не выполнил план.

-Но наш-то участок выполнил! Кто уговаривал: давай, ребятки, давай — строителям перемычек не хватает… Не обижу? Мы своё дали — где обещанное?

-Цех не выполнил план — никому нет премиальных. Не положено, -монотонно повторял мастер, избегая встречаться взглядом.

-Но мы-то причём! Нам-то какое дело до тех, кто не выполнил! На других участках вон и без премиальных, с выработки, хорошо выходит! Зачем им план? Чтобы опять расценки срезали? Так они не дураки!

-Ничего не поделаешь — такой порядок.

-Изменить, значит, надо не справедливый порядок! Разве можно наш участок равнять с теми, кто делает плиты или фермы!

-Я посоветуюсь с начальником, -вяло пообещал мастер. -Иди работай — обед кончился.

-Я-то пойду. Но посмотрим, что в конце этого месяца запоёте, когда и мы план не сделаем!..Потому-то и не держаться у вас ребята, скоро одни подневольные останутся! -В сердцах выдал он на прощание, но это уже, видимо, зря.

Вновь поступивших на завод бетонщиков ставили на изготовление мелких деталей: возни с их изготовлением было много, а стоили они дёшево. Тех, кто не сбегал в течение года-двух, переводили на изготовление крупных изделий, за которые и платили больше, и возни с ними было меньше. Кроме того, на участках, которые ежемесячно перевыполняли норму, якобы в целях повышения производительности труда, администрация в конце года снижала расценки и за ту же работу бетонщики получали меньше, чем прежде.

…В третьем часу на вибростоле лежала уже последняя по норме форма. «Забьём её и завяжем на сегодня», -решил Павел. Сказал об этом напарнику. Тот согласно кивнул — на заводе он оказался по условно-досрочному освобождению, и к работе относился как, наверное, все подневольные: лишь бы заработать положительную характеристику для пересуда и освободиться досрочно.

На участке они работали вдвоём вместо троих по норме: и потому, что была вечная нехватка рабочих, и потому, что парни они, как на подбор, были физически крепкие.

Не спеша, рассыпали по форме бетон. Сели «курить» — собственно, действительно курил лишь напарник, Павел лишь дремал, греясь под пригревающим уже солнцем… Вдали показался мастер — взялись за лопаты. Включили вибратор… Пока разравнивали форму мастер ушёл проконтролировать другой участок. Опять сели курить — до появления Троши… Когда тот появился, вбили крючки. И сели надолго курить в затишке между штабелями перемычек… В половине пятого Павел свиснул дремавшему крановщику, а когда тот подъехал, зачалил готовую форму и пошёл вслед за краном закрывать пропарочные камеры… Напарник, после некоторого раздумывания, небрежно поднял носком сапога ручку совковой лопаты и принялся не спеша очищать вибростол от нападавших с форм бетонных комков.

Отстояв в очереди к кассе и получив зарплату, Павел сунул деньги в карман, не пересчитывая: «Хоть бы рублями, что ли, давали — для большего количества»-проворчал он и поискал глазами напарника:

-Я ухожу.

-Может, причастишься с нами? -тот уже спаровался с товарищем по несчастью. -Под настроение!

-Настроение выпить есть — желания нет…

Отвращение в алкоголю, особенно к водке, у него на самом деле было. То ли унаследованное, то ли приобретённое. Рос он в так называемой неполной семье. Отца помнил лишь смутно, в военной форме, тот был погранцом-сверхсрочником, родом, видимо, откуда-то с Кубани. Потому что маленького сына научил частушке, которую Павел помнил до сих пор: «Казак молодой купил поросёнка(маленьким он произносил «побосёнка»). Всю дорогу целовал — думал, что девчонка!» Мать родом была откуда-то из Сибири, она не любила вспоминать ни свою молодость, ни то как оказалась на Курилах. Несостоявшегося же мужа, если и вспоминала иногда, то лишь саркастически-презренно: «Казак — с печки бряк». Вместе родители прожили, видимо, не долго и не расписанными, так что фамилию сын унаследовал материну. А обида на сожителя у неё осталась скорей всего за то, что он не взял её с собой на материк после окончания контракта и как в воду канул там.

У матери с тех пор побывало ещё несколько долго не задержавшихся мужей, после чего она начала крепко попивать.

От завода до общежития — две автобусные остановки. Но автобусы ходили тут так редко, что можно было дольше прождать его, чем пройти это расстояние пешком. Поэтому Павел решил прогуляться, может развеется плохое настроение, и он перешёл на солнечную сторону.

День выдался безоблачно-солнечным, а потому почти по-весеннему тёплым. «Февральские окна» — называют такие дни на Кубани. «А у нас ещё, конечно, сугробы, снег и не начинал таять» -невольно вспомнил Павел родной Кунашир. В Краснодар он приехал к армейскому другу, который два года нахваливал ему Кубань, а когда увольнялись в запас, пригласил: «На гот сдались тебе эти южные Курилы, то ли дело Северный Кавказ! Приезжай — не пожалеешь! Летом у нас, правда, жарковато, так что лучше осенью… Первое время поживёшь у меня…» Увольнялись они весной, служили на Сахалине… На материке Павлу бывать не приходилось, к тому же он помнил, что и отец его родом с Кубани. Найти его, конечно, было не реально, хотя бы потому, что он не знал ни фамилии его, ни адреса, но побывать, посмотреть на родину отца почему-то хотелось. Так что приглашение армейского друга упало, что называется, на благодатную почву.

Проработав лето на сайровой путине, по её окончанию, Павел, наслушавшись хвалебных рассказов о жизни на материке, невольно поддался настроениям окружавших его вербованных, их было большинство на рыбзаводе, и тоже засобирался в дальнюю дорогу, не задумываясь о том, что они-то возвращались с заработков домой, а он уедет из дому фактически в никуда… Но сходил в поселковый совет, чтобы поставить в паспорте штампик о выписке. Снялся, как положено, и с воинского учёта… Материны причитания: «Панька, сынок, и ты, как отец, бросаешь меня!..», попытки друзей детства отговорить его от опрометчивого поступка, почему-то лишь укрепляли желание уехать… Жажда увидеть новое было сильнее непонятного благоразумия.

Первые сомнения в затеянном появились уже в дороге — чем дальше поезд увозил его вглубь материка, тем грустнее становилось на душе. И не спроста… Армейский друг за это время успел жениться, и к его появлению отнёсся более, чем прохладно. С былым задором говорил о мечте купить машину, построить свой дом, чтобы отделиться от родителей… Жили они, как оказалось, в своём кирпичном доме богатого пригорода,… Отец его, узнав при знакомстве, откуда и зачем приехал нежданный гость, удивился: «Во как! Дедов наших на освоение Сибири насильно высылали, нас на Дальний восток по комсомольским путёвкам заманивали, а теперь новая тенденция — обратный поток начался!.Специальность хоть есть какая? Нету? Я своего охламона к нам устроил, но тебя не возьму — мы надёжные кадры на курсы механизаторов за счёт совхоза направляем, а такой как ты получит диплом и сбежит! Знаю я вашего брата — всё равно на родину потянет, как нас когда-то…» Он был каким-то начальником в местном совхозе, жена его с невесткой занимались огородом, парниками, кроме того, на них было и немаленькое хозяйство: корова, овцы, утки, куры… Павел на самом деле не понимал, на долго ли он сюда приехал, привыкнет ли к новым жизненным обстоятельствам, не потянет ли и его на родину, в привычное?..

Пожив у них с неделю, он всё острее чувствовал себя явно ненужной помехой, занятым своим делом людям. Каждый день уезжал в город, искать работу. Вакансии с хорошей зарплатой были, но там требовали местную прописку. Приезжих принимали лишь туда, где имелось общежитие, но зарплаты там были почему-то не высокие… Так он оказался на ЖБИ.

На столе дежурной вахтёрши в вестибюле общежития лежало адресованное ему письмо. «От Лильки» -узнал он почерк на конверте, мать, обидевшись, писем сыну не писала. Поднимаясь на свой пятый этаж, надорвал бок конверта и прочитал начало: «Здравствуй, дорогая моя Патушечка…» Глянул на конец: «Люблю, крепко целую, твоя Лиля» Усмехнулся, но почувствовал удовлетворение — хоть кто-то на белом свете его любит.

В комнате он разделся, лёг на не расправленную кровать, включил радиоприёмник на тумбочке, поймал музыкальную станцию и начал читать: «…Мои письма — порыв. Понимаешь ли ты, как мне хочется видеть тебя немедленно и поэтому я так самонадеянна.

Я часто задумываюсь — почему мы не вместе? И ведь нам плохо! Я уверена, что вместе мы будем счастливы. Всё остальное — мура. Главное,что ты теперь как родной мне и зачем мне связывать жизнь с другим человеком. Ну, почему ты не веришь мне, сомневаешься? Ведь ты не ответил мне таким же порывом. Но, Паша, мы же не останемся одинокими. Когда-то женишься ты, выйду замуж за кого-то я. Меня это страшит! Я не хочу никого другого, я хочу только тебя. Говорят, старый друг лучше двух новых и я очень хочу соединить наши судьбы. Мне кажется, что именно с тобой я буду счастлива. Ведь очень многое зависит от женщины, от её желания. А я хочу, что кривить душой, только тебя! Когда ты уехал, я не стала мужененавистницей. Но я не могу быть одна. Я хочу любить и быть любимой. Хочу всего! Встреч, поцелуев, заботы, любви, нежности. Как всего этого я хочу, если б ты только знал! И всё это я хочу отдавать сама! Ведь я женщина и знаю как понравиться тебе больше, чем нравилась когда-то. Попомни, если ты не вернёшься ко мне, ты не забудешь меня и будешь долго сожалеть. Не сразу, нет. А когда тебе станет плохо с кем-то. А плохо станет… Я не могу очень откровенно писать. Нет, Паша, это не оправдание «а если выяснится, что мы не подходим друг к другу». В каком смысле не подходим? Ты имеешь ввиду постель? Так это ж ерунда! Как и оправдание, что «разошлись, потому что не подходили друг для друга» — чушь. Существует лишь одно — страсть. А при желании всё достижимо. Да, я хочу встречи и вообще всего только с тобой. И уверена, всё у нас будет отлично. Потому что я люблю и хочу только тебя! Хочу быть верной и ждать. Даже страдать, но всегда быть уверенной, что и ты верен мне. Хочу, чтобы ты был для всем, и я для тебя буду всем. Хочу, чтобы живя со мной, ты не мечтал о любовнице — я буду совмещать в себе и её. Хочу, чтобы мы были единственными друг для друга — если что более лучшее для счастья!? А если мы будем довольны друг другом, то почему мы не будем довольны и нашими детьми?

Приезжай. Потеряешь только город и южное тепло, а по мне ерунда и город, и юг…»

«Да-а! Накатала. Спроси кто, о чём письмо? Не определил бы. Одно ясно — зовёт». Он открыл тумбочку и достал прежнее её письмо — в нём лежал вызов, по которому его снова пустили бы в пограничную зону. Словно подкрепляя свои слова делом, Лилька прислала и его.

С ней он познакомился прошлым летом, на танцах в ДК. На Кунашир она приехала по оргнабору на сайровую путину. Как-то сразу закрутилась бурная любовь. А после окончания путины она, неожиданно для него, решила остаться на рыбзаводе и на зиму, Он же, не предупредив её, уехал на последнем, прибывшим за вербованными, теплоходе.

Уезжал без меры самонадеянным: «Ведь к армейскому другу еду! Обживусь, женюсь на казачке, вызову мать и будем жить-поживать на родине отца.»…

Когда дорожная пыль осела, в какой-то из одиноких вечеров не сдержался и написал ей «До востребования», отчасти из любопытства, чувствуя себя виноватым, отчасти потому, что на самом деле вспоминал её — отдаваться она умела страстно.

Он выдвинул из-под кровати портативный магнитофон и нашёл в тумбочке розовую кассету — на ней были записи японских мелодий. Только они теперь возвращали воздух родных Курил. Закрыл глаза, чтобы мысленно увидеть квадрат бараков на сопке, под местным названием «пентагон», рыбзавод на берегу бухты. И опять почему-то в солнечную погоду. Попытался вспомнить, видел ли он посёлок с сопки в солнечную погоду? Чаще всего низина бывала скрыта плотным туманом… Давность, верно, перекрашивает цвета…

Живя дома, он не задумывался о силе привычного с детства. Возможности рыбалки на любой выбор: хочешь за корюшкой, хочешь за форелью на мелкие речушки; хочешь с пирса рыбачь, хочешь на озёра иди… Не говоря уже о походах на горячие ванны в любое время года… Здесь он тоже купил было спиннинг, но на речку надо было добираться на двух трамваях. И хотя поймал однажды необычайно крупного ерша — это было совсем не то.

Поискал в тумбочке ещё одно Лилькино письмо: «…Приедешь, я помогу тебе устроиться куда захочешь — меня ведь в мастера перевели, так что теперь везде есть знакомство. Я уже говорила как-то с Марьей Ивановной, завпроизводством. Она помнит тебя — возьму, говорит, хоть в склад, хоть в плотовую бригаду.

Помнишь Ольгу? Ну, ту толстушку — контрабас, ты её ещё называл. Мы с ней теперь вместе квартиру снимаем, даже на твоей улице, номер дома увидишь на конверте, можешь писать прямо сюда, а не «До востребования»… Так вот она и говорит: «зря стараешься — пишешь, не вернётся он к тебе!» Мы даже поссорились вчера…» Он сложил письмо и долго смотрел на карту в изголовье, на очертания Сахалина, Курил… И незаметно для себя уснул, не слышал даже когда пришли соседи по комнате.

Субботний день тоже выдался не по-зимнему солнечно-тёплым. Павел не спеша сходил в ближайшую столовую позавтракать и решил прогуляться. В последнюю неделю он почти не выходил вечерами из дому — тянул до получки. Деньги появились, значит, можно навестить здешнюю подружку, и он направился к кварталу общежитий хлопчатобумажного комбината, откуда доносилась музыка из выставленных в приоткрытых окнах проигрывателей.

…Только он свернул к нужному подъезду как навстречу ему оттуда вышла подружка с подругами. Обрадовались такой встрече:

-Далеко направились?

-Кровь сдавать! На работу в вечернюю смену, а нам не хочется — такая погода!

-Кто ж за вас ткани производить будет? Вот, оказывется, почему вельвет в магазинах редкость!

-Отстаёшь — вельвет уже не в моде! Пошли с нами…

У поликлиники он подождал, когда девочки сдадут кровь и получат освобождение от работы. После всей компанией смотрели кино, гуляли по улицам до парка. А вечером он завёл подружку к себе в комнату. Пили чай. Целовались. И он в который уже раз пытался добиться своего. Она привычно не давалась, но сегодня, как показалось ему, не столь упорно. Легко дозволила трогать её ещё не висячие, твёрдо округлые , словно сердитые, грудки, а когда это прискучило, потянулся к трусикам и почти приблизился к цели, как вдруг вспомнил о незапертой на ключ двери — вдруг кто войдёт!.. Увы, когда он вернулся, подружка уже привела себя в порядок, и сколько он не пытался, с помощью ласк проникнуть к доступному минутами раньше, упирался в решительное «нет».

-Но почему?

-Отпусти — скажу.

Он сел:

-Говори.

-Я люблю другого парня и он меня любит. Я в прошлые выходные ездила домой и мы встречались. Он тоже почти раздел меня и я готова была дать. А он и говорит, где же твоя девичья гордость, если до свадьбы уступаешь!

-Вот те раз! -удивился он. -Зачем же тогда со мной встречаешься, если другого любишь!?

-Сама не знаю. Наверно, чтобы веселее время проходило, -простодушно призналась она.

-Скуки ради? -обиделся он и укорил. -Перед собой-то не стыдно — любишь одного, а обнимаешься, милуешься с другим? Одевайся и уходи.

Она подняла упавшую на пол косынку, медленно повязала её на шею, взяла плащ:

-Ну, ты хоть проводишь меня?

-Конечно, -ему показалось, что ей не хочется уходить — решил это проверить. -Подойди — скажу что-то на прощанье.

Она подошла, села рядом.

-Хочу, чтобы знала — ты нравишься мне. И намерения у меня были самые серьёзные. Но что теперь об этом! -он резко встал. -Идём — провожу тебя.

Она не шевельнулась. Он ждал у двери.

-Я пошутила. Проверить тебя хотела. Нет у меня никого…

Мелькнула мысль возобновить попытку — теперь-то она вряд ли будет сопротивляться после столь откровенного признания. Но он, вдруг, стал противен самому себе — как всё это дёшево!

-Я тоже пошутил — пошли…

Ночь выдалась звёздной, а у общежитий почти праздничной: у подъездов толпились парни, девчата, в окнах яркий свет, музыка…Расставаться расхотелось. Сели на ближайшую свободную скамейку.

-Чем твои подружки занимаются — дома сидят?

-Кто книжки читает, кто телевизор смотрит, с окон вон свисают.

-Нравится такая жизнь?

-Попривыкали и живём. А что?

-Ну, а в Сибирь, например, или ещё куда не мечтаешь поехать?

-Зачем? Я здесь родилась, здесь и жить буду.

-Почему ты такая…ну, благоразумная, что ли?

-Ты ж ничего не обещал. Под конец только, да и то, говоришь, что пошутил.

-Но ты же не интересная — такая!

-Кому понравлюсь — всякая интересная буду.

-А если вдруг тебе кто понравится?

-Пусть меня выбирают. Я буду любить — лишь бы не пил.

-Родители этому научили?

-И родители, и сама… Хочешь, съездим к нам в следующие выходные, с родителями тебя познакомлю? Отец у меня механизатор, хорошо зарабатывает. У нас даже машина есть, «Жигули»!..

В общежитие Павел вернулся с твёрдым намерением заработать на дорогу денег и через месяц-другой подать заявление на увольнение. Какая может быть женитьба на таких казачках! К чёрту благоразумных, расчётливых не по годам! Хватит с него Северного Кавказа, с унижающим человеческое достоинство безденежьем и нуждой! Южные Курилы — вот где настоящая жизнь!

2.

-…наш теплоход стоит на рейде Южно-Курильска, -услышал сквозь сон Павел объявление по судовой трансляции. Глянул на часы: «Четвёртый — рано прибыли, но пока расчухаются на берегу, пришлют катер».

Слышно было как в глубине судна мерно стучал двигатель, а за приоткрытым иллюминатором тихо всплескивала волна — будто бы не было вчерашнего семибального шторма в Охотском море. Он не спеша оделся и вышел на палубу. Внизу не слышно вздымались невысокие волны. Сквозь темноту слабо проявлялся силуэт близкого берега, вдалеке мерцали огни рыбзавода. Посёлок, конечно, ещё спал в этот раннеутренний час. Тихо было и на теплоходе. Даже, приготовившиеся к высадке немногочисленные пассажиры и те почему-то разговаривали вполголоса…

Брезжил рассвет, когда, наконец-то, появился буксир с плашкоутом. Павел застегнул на все пуговицы плащ и, закинув за спину рюкзак, встал в конец очереди к трапу. У пограничника, молодого парня, претензий к его паспорту не оказалось и он спустился по качавшимся ступеням, придерживаясь за поручень — плашкоут опасно подбрасывало и ударяло о борт судна.

-Отбегай — зашибёт! -хрипло предупреждал шкипер ступивших на палубу плашкоута.

«Незнакомый, -отметил про себя Павел. -Новые люди. Много ли перемен за полгода?»

Дверца камбуза на буксире была открыта настежь — там, согнувшись над газовой горелкой, жарил, судя по исходящему аромату, рыбу матрос. Выглянув из камбуза, он увидел и узнал Павла:

-Привет. В гости едешь?

-Насовсем.

-Не прижился на материке?

-Ты лучше скажи, где «Орлец»? Такой ветер, а вы плашкоут подогнали!

-На ремонте он…

Павел забыл имя матроса, но помнил случай, который их познакомил. Каким-то летом, ещё до армии, его среди других посылали косить траву на остров Зелёный. Вывозил их оттуда «Орлец». В нейтральных водах заглох мотор и боковой ветер погнал катер на Хоккайдо. Запросили СОС. Пограничный катер догнал их уже ночью, когда невдалеке уже светились огни Немуро.

…-Все, что ли? Тогла вирай трап! -командовал шкипер. -Бросай концы!..

Павел только сейчас заметил, что тот едва стоит на ногах…Да, это были уже Курилы с их климатом, людьми, проблемами — родные и привычные, слегка подзабытые за полгода, но вновь увиденные, ощущённые.

Буксир усиленно заработал винтом, взбивая и без того пенный водоворот. Волна в последний раз ударила плашкоут о борт судна. Появившееся после этого пространство между ними больше не сузилось — буксир потянул их в океан. Но вот и разворот с моросью брызг от разбивавшихся о борт волн.

Шкипер, спотыкаясь, подошёл к матросу:

-Пожарил? Плесни грамм несколько — для сугреву.

-Ввалишь с нами, Паша — за возвращение? -предложил матрос.

-Спасибо — не хочу. — отказался Павел.

Последние минуты долгого пути ему хотелось побыть одному и он отошёл на нос плашкоута, сел там на рюкзак. Да, не много воды утекло с тех пор, когда он ехал в обратном направлении, возможно, на этом же самом плашкоуте. И вот жизнь на материке стала «пройденным этапом» — он бесславно вернулся. Сознавать своё поражение было грустно — полезен ли ему был этот опыт жизни на материке?..

Ветер в прикрытом сопкой заливе заметно стихал. Но сплошные чёрные облака, нависали так низко, что не понятно было — моросит ли мелкий дождь или это влажность их массы..Дождь — улыбка природы, видимо, пошутил кто-то. Было бы это так, то на Курилах она хохотунья. Впрочем, Павлу дождь всегда нравился, если, конечно, наблюдать за ним из окна…

Буксир тем временем подводил, прижимал плашкоут к пирсу. Видимо, совсем опьяневший шкипер кидал и не мог добросить причальный конец, споткнувшись, сам чуть не упал при этом за борт. Пришлось Павлу помочь ему.

В пространстве под пирсом таинственно чмокала вода, оттуда несло запахом живой и солёной рыбы, гнилью. Упоры и нижние брёвна были густо осыпаны рыбьей чешуёй.

С плашкоута Павел сошёл последним. По доскам пирса, ленте транспортёра шелестел и всплёскивал начавшийся дождь, но никто не спешил прятаться от него, не накрывался зонтами. Он-то, дождь, и помог, наверное, окончательно окрасится его настроению в мрачные тона На разбитой дороге под ногами захлюпала грязь родной кунаширской земли. Почему-то неприятно было вновь видеть знакомые с детства убогие, латанные-перелатанные постройки, кривые, полусломанные заборы. А больше всего не хотелось встречать знакомых, дождь этому способствовал, но встречные всё же попадались.

-Пашка, ты? Здорово! Вернулся? Насовсем?.. А я только вчера твою мать у магазина видел — пьянющую в дым!

-Не мог домой отвести?

-Что мне её водить, да и не пошла бы она — кто я ей такой!..

Захотелось съездить кулаком по этой ехидной морде, но легче от этого не будет — мать, видимо, на самом деле опустилась и с этим придётся что-то делать.

Он перешёл по бревенчатому мосту речку и на первом перекрёстке повернул направо. Третьим от начала улицы был дом Лильки, материн дальше — почти в конце.

Перед Лилькиным он в раздумье постоял: войти или нет? Загадал: если застану дома — женюсь. Нащупал задвижку и вошёл во дворик, разлинованный бельевыми верёвками. Двери сеней были не на замке — неужели дома?

Но дома оказалась Ольга:

-Ты? Вот не ждали! Ну, Лилька, добилась-таки своего! Проходи, что на пороге-то стал! А её нет — у подружки, наверно, осталась ночевать, к ней вечером уходила.

-Ты, вроде, похудела?

-С рыбаком познакомилась — не даёт полнеть.

-Не плохо, значит, зимовалось.

-Но и хорошего мало — скукотища. В кино сходим, иногда на танцы — вот и все развлечения. Да ты и сам знаешь, каково здесь зимой.

-Но Лилька-то какова — удивила меня своими письмами!

-И я удивлялась, глядя на неё. Неделями ведь тайфуны-то бушевали, снегу наметёт — из дома не выйти. Весёлое ли, говорю, письмо получится при такой-то погоде? Лучше мечтается, говорит, нежнее слова придумываются. А после ответа ждёт — изводится, если долго нет. Ты ж, вроде, не обещал приехать-то?

-Не обещал, да вот приехал.

-Неушто женишься?

-Разве я похож на жениха?

-Тогда скажу. У неё тут без тебя другие были, А письма она, мне кажется, от скуки писала…

«Конечно она права, эта Ольга, хотя и контрабас», -с грустью усмехнулся Павел. Он был для Лильки лишь утешением, надеждой в тоске одиночества в долгие зимние вечера. Впрочем, как и она для него там, в чужом краю. Теперь он дома, более опытен, значит, всё будет по-другому. Он глянул на часы — было четверть восьмого, день только начинался.

-Ну, я пойду. Мать мне, в отличии от Лильки, ни одного письма не написала.

-Нас-то не забывай, заходи.

-Зайду — надо же будет отметить моё возвращение…

Он только подходил к дому как ещё издали увидел стоявшую за калиткой мать, Показалось, что она выглядывала именно его. Так и было:

-Панька! Сыночек вернулся!..