Василий Макарчук — «Пламя земли» (150-летнему юбилею Хадыженска посвящается)

 «ПЛАМЯ ЗЕМЛИ» 

Один день операторов-нефтяников

150-летнему юбилею Хадыженска посвящается

… Тяжело, неохотно расползалась под ногами липкая, глинистая масса. Тропа вела меня через лес, застывший в непривычном молчании. Не было слышно пересвиста синичек, резкой трескотни вспугнутой сойки, дятла – вечного лесного труженика. Ничего не нарушало окружающей меня тишины. Только ветер гулял в кронах деревьев, срывая с них пожелтевшую листву.

Стояла осень. Серый моросящий дождь повис над землёй, окутал сотканными из мельчайших водяных бусинок одеялом опавшие листья, кусты, деревья. Было что-то неуловимо прекрасное и печальное в лесной обнажённости.

Преодолев подъем в гору, я вышел к большому камню, обросшему мхом. Здесь мой привал. Устроившись на нём, я бросил взгляд окрест. Меня захватила неповторимая картина осеннего дня. Уходящая за горизонт цепь гор, что ощетинилась в небо лесом, напоминала какую-то странную шкуру животного, которая вот-вот приподнимется от могучего вздоха её хозяина. А под всем этим в седых космах облачного покрова алым пятном угадывалось солнце. Утренняя заря угасала, так и не успев разгореться.

Порыв лёгкого ветерка запустил за воротник брезентовки пригоршню водяных брызг. Невольно чему-то улыбаюсь и бегом преодолеваю очередной подъём в гору. Оставалась одна последняя скважина. Её надо было проверить. И я, спохватившись, шёл дальше. Через несколько минут ходьбы по лесу перед глазами открылась поляна с возвышающей над ней нефтяной вышкой. По мере приближения к ней всё более отчётливо стал угадываться привычный звук выброса нефти в выкидную линию. «Чшиу…. Чшиу!» – доносилось из неё. И это звучало в лесной тишине как-то по-особенному, заставляло вслушиваться в постоянно повторяющиеся звуки. Было такое ощущение, что дышит сама земля через скважину, исполняя песню покорности всесильной власти человека. А поодаль, за будкой, где находилась автоматическая депарафизированная установка, или как у нефтяников называется скребок, высился трап. Покрытый весь дождевой пылью, он попеременно втягивал в себя нефть и, словно прижмуриваясь от удовольствия округлёнными глазищами манометров, походил на того лесного старичка, который, попивая чай с блюдца, покряхтывает и забывает утереть выступивший на голове пот.

Стоило открыть вакуумный краник, как он недовольно забормотал и с тонким присвистом стал втягивать в себя воздух. Всё было в порядке, и я, изрядно продрогнув, направился к будке. Её крыша и три стены не спасали от всюду проникающей влажности. Весь окружающий мир, казалось, был насыщен, как губка, этой влажностью, сочившейся снизу, сверху… Рука ощупывала знакомые очертания щитка управления. Ага! – вот кнопка « Пуск». Лёгкое нажатие – и мотор заработал, поднимая скребок на поверхность. Ровное гудение убаюкивало. Я встряхиваюсь, широко открываю глаза. На верхнем конце фонтанной «ёлки», на лубрикаторе, медленно выползал из сальника трос, захватывая мелкие кусочки чёрного парафина. Они, как мушки, облепившие бесконечной длины серебристую змейку, чуть слышно похрустывали в роликах и опадали комочками на землю.

– Ну, так что? Тянешь? – неожиданно раздался над моей головой голос моего напарника. Очнувшись, я резко повернулся, увидел за спиной на фоне зыбкой пелены дождя его длинную угловатую фигуру. Когда взглянул на него, он пытался зажечь под фуфайкой сигарету.

– Ну, и дела! В такую погоду хороший хозяин даже плохую собаку не выгонит из дома! – цедил сквозь зубы мой напарник.

Зовут его Сергей. Но все в промысловом посёлке привыкли называть его не по имени, а по кличке. А кличку « Вихрастый» он получил, вероятно, за свои непокорные вихры. Рассыпанные в беспорядке, они смешно топорщились колом на голове, налезали ему на голубые глаза. Сейчас, сузившись, они приобрели серый, стальной оттенок. Может быть, от «весёлого» общего настроения, что охватило нас в досаде на непогоду. Месяц тому назад «Вихрастый» вернулся из армии. Уже две недели прошло, как он приступил к работе обходчика на самый отдалённый участок «Весёлый».

Сергей всё ещё продолжал, сощурившись, смотреть в небо, тихо ругался на то, что не повезло с погодой. От этого нам обоим немного делалось легче. Потом он бросил недокуренную сигарету, втоптал её каблуком сапога в землю, по-хозяйски начал осматривать будку.

– А ну-ка, подай сюда ту штуковину.

Он загрубелым пальцем со сбитым на конус ногтем показал мне в тёмный угол под стояком. Я подал ему доску. Он уселся на неё, с наслаждением вытягивая ноги.

– На твоей половине участка всё в порядке? – задал я ему вопрос. Он, фыркая, раздирал на лбу слипшиеся мокрые волосы.

– Да, а у тебя?

– То же самое.

– Да вот что, – обратился я к нему снова. – Мне ещё порядком тянуть скребок, поэтому меня не жди, а начинай готовить.

– Ладно…

Сергей встал, поправил сбившуюся на голове кепку, взял из моих рук сумку с продуктами.

– Ну, я пошёл, – сказал он и поднял руку в знак того, что действительно сейчас шагнёт из-под крыши. Его губы растянулись в озорную улыбку.

– Что, дождь? – спросил я его.

– Да, вроде бы дождь.

– Ну, так что же ты?!

Видно, ему не хочется уходить. И в нём просится наружу желание подурачиться, расслабиться перед тем, как он снова окажется в промерзлой сырости осеннего дня. Подставляя ладони под льющиеся с крыши струйки воды, Сергей наблюдал, как они разбивались в мельчайшие капли, затекали ему в рукава. И у него на лице продолжала ещё блуждать всё та же озорная улыбка. Со словами «Эх, так и быть, пропадать!» – он с той же неожиданностью, с какой появился здесь десять минут тому назад, исчезает за дождевым туманом. Только несколько втоптанных в грязь сигарет напоминает о том, что я недавно разговаривал с ним.

… В будке, что называем теремком, изредка позвякивала посуда. Через невидимую для меня щель от неплотно прикрытой двери вился ровным столбиком парок, доносились растягиваемые на одной ноте слова известной в своё время песни «От зари до зари, от темна до темна…». Потом всё сливалось в неразборчивый поток звуков. «Поёт Серёга», – с теплотой я отметил про себя. Когда потянул дверь, в лицо пахнуло острым запахом жареного лука, отчего сразу засосало под ложечкой. Я увидел взъерошенную голову своего друга и его руки, совершавшие с медлительной торжественностью магический обряд над кастрюлями.

– Что же ты стоишь? Закрывай двери!

– Пусть проветрится, тут задохнуться можно, – сказал я.

С облегчением снял с себя успевшую промокнуть брезентовку, повесил её на гвоздь. С тем же чувством сел на нары, стянул с себя портянки и остался в одних носках. В это время как из бочки гудел голос Сергея:

– Еду варить – это не из рогатки стрелять. Вот, например, стоит мне варить харчи с немытыми руками, так ты, представь, вкус не тот. Понимаешь?

Его лицо словно соткано из множества смешинок, готовых в любую минуту рассыпаться заражающим весёлым смехом. Мы смеёмся долго – со вкусом. Особенно забавно выходит это у него: вроде бы весёлые шарики перекатываются у него во рту, и он не в силах был справиться с ними.

– Ну, ладно, повар, подавай, что у тебя там есть.

Обжигаясь, мы едим что-то среднее между супом и кашей, но голодные, на это мало обращаем внимания.

Становилось тепло и парко. Всё тот же чай из коры боярышника окончательно разморил нас. Мы допили остатки янтарной жидкости и растянулись на нарах. Я сказал Сергею:

– Полчаса в нашем распоряжении.

… С большим усилием воли сбросил с себя дремоту. Мне удалось открыть глаза. С недоумением увидел свою левую руку, которая против моей воли сползла к ногам, словно погружаясь в стеклянную вату. «Отекла», – подумал я и начал раскачивать её, как плеть, наклоняя корпус тела то вперёд, то назад.

– Ты чего это, а? – сонно отозвался Сергей.

– Да вот, ерунда.

– Постой-ка, сейчас, вот так.

Он начал мять и растирать мне руку, и я почувствовал, что вполне могу владеть ею. В подтверждение всего этого, чтобы осадить не в меру расходившегося Сергея, этой же рукой схватил его за нос. Его лицо собралось в уморительную гримасу. Мы выбежали из будки. И уже не стеснённые её стенами, дурачились, подбрасывали вверх пригоршни осеннего огня, осыпая друг друга опавшими листьями. И смеялись опять, не зная от чего. Может быть, от того, что поднявшийся с верхушек деревьев ветер стал сворачивать за горизонт серый ковёр облаков.

– Эге-ге-ге-гей! – разнеслось по лесу и побежало по горам вдогонку за уходящим дождём.

Это не мы, а наша юность стояла над обрывом, все кричала и вновь все старалась уловить ускользающее эхо. Только что проглянувшее солнце тихо улыбалось и смотрело на нас с высоты, точно мать на своих расшалившихся детей.

С каждым шагом наш «Теремок» тонул в лесной глубине, расплывался в её постепенно сгущавшихся сумерках. Сергей шёл впереди меня.

– Берегись! – покрикивал он мне, когда оставленные за его спиной ветви орешника упруго рассекали воздух.

– Выйдем на тропу, – говорил он, – просторнее будет.

Тропа еле различимой змейкой вилась по склону балки, спускалась к шаткому мостику, переброшенному через ручей, и круто взбиралась вверх. Под ногами зыбко заходили доски. Бешеные потоки воды подныривали под мостик и с рёвом уносились, перепрыгивая с камня на камень. Пахнуло до боли знакомыми с детства запахами прелой листвы и гниющего дерева. В стиснутой горной расщелине клубилась темнота наступающей ночи.

Каждый раз мы совершали повторный обход по фонтанному участку. Перед нами одна за другой вырастали и оставались позади ажурные конструкции вышек. Словно чья-то щедрая рука разбросала по горам пирамидки. И там, где они упали, появились голые пятнышки безлесья.

Тропа вывела нас к полянке. Над ней высилась вышка глубинно-насосной скважины. Балансир станка-качалки приветливо кивал нам головой как старым знакомым. Сергей, опередивший меня, разговаривал с ним, как с живым человеком:

– Что это ты, друг, так расклеился? А ведь утром докладывал мне, что здоров и не кашляешь… Ничего, ничего. Мы тебе наведём армейский порядок.

Я взглянул на мостки. На них видны были подтёки нефти. Причина была ясна. Мы набили новые сальники, подтянули их надёжно. Остатки нефти засыпали сухим песком и смели их с досок. Работа была закончена. Я оглянулся по сторонам. Короткий октябрьский день подходил к концу. Надо было возвращаться в культбудку – место сбора всех операторов. Путь к ней лежал через балку, глубокую, неприветливо смотревшую на нас снизу чёрными провалами между верхушками белолиственниц. Они выделялись светлыми пятнами, освещённые последними лучами заходящего солнца. Мне пришла в голову мысль…

– Послушай, – обратился я к Сергею, – видишь, темнеет. Давай сделаем факелы. Благо есть из чего: амбар с нефтью в двух шагах от нас. После чего пройдём с ними по балке, вообразив, что здесь никогда не ступала нога человека. Идёт?

– И будем с тобой как наши древние предки?

– Хуже того, – сказал я ему, – потому что мы с тобой безбородые, ненатуральные значит.

– Ну и что?! – возразил Сергей, – это дело наживное. А сейчас, – заорал он, – Хея! Хея!

Он дурашливо боднул меня головой. Я ему ответил тем же самым.

… Факел, который предварительно окунули в нефть, охватило пламя. Сергей победоносно поднял его к небу, на котором уже зажглись первые звёзды. А закат ещё догорал. Он отбрасывал на землю свои багровые отблески. Казалось мне, не он, а свет нашего факела разбрызгивал над предгорьями неуловимо прекрасное, что называется мгновением. Словно черно-багряное пламя полыхало и рвалось из рук, плыло, рассыпаясь над всем миром искорками давно исчезнувшей жизни. Сейчас эта жизнь заявляла, что она – само бессмертие, буйствовала в огненной пляске свободы, тянулась ввысь, протягивая солнцу когда-то забранную от него энергию. Но нет! Не бывать этому. Перед глазами вставала целая вереница людей, живущих в моём родном городе и в окружавших его посёлках, отдающих все свои силы, чтобы добыть нефть из земных недр.

Пламя земли – кровь земли – оно до сих пор горит в моей памяти факелом, как символ моей ушедшей юности. И будет ещё долго гореть и служить людям, которые придут после меня.

(На промыслах НГДУ «Хадыженнефть», 1970 г.).