В повести «Военное детство» автор описал войну глазами мальчишки. Все, что он видел и запомнил тогда, легло в основу документальной повести. Неумолим бег времени. Для новых поколений молодых людей война и все, что происходило тогда, стало чем — то бесконечно далеким, отчасти нереальным. Но прошлое нельзя предавать забвению. Повесть будет интересна людям разных возрастов — всем, кому не безразлична история его Родины.

65 — летию Победы над Германией посвящается

АНАТОЛИЙ ОРЛОВ

«ВОЕННОЕ ДЕТСТВО»

повесть

Часть 1
Мои бабушки
Рассказ бабушки Натальи

Мои бабушки

 — Бабушка, а бабушка? Куда мы идем?
— Унучек, мы идем в парк. — Бабушка Дуня подушечками теплой, мягкой ладони гладит по моим черным, густым волосам. Глаза у нее голубые, добрые, ей много лет, но она все равно красивая. Она самая добрая в мире!
Моя бабушка настоящая кубанская казачка. Иногда, заглядывая в почерневшие от времени зеркало в простенке между окон, она говорит, вздыхая:
— Вот когда я была молодой…
А я никак не могу представить её молодой. Бабушка и… молодая. На старинном фото она стоит стройная, в длинном платье, с тонкой талией, белая кофточка с буфами на плечах, в ушах большие серьги. Волосы каштановые пышные собраны в высокую прическу. По вечерам мне нравится расчесывать их самодельным черепаховым гребнем. Бабушка искоса смотрит в зеркало со вставленными по углам фотографиями сыновей, невесток и обязательно говорит:
— Кубанские казачки самые красивые, особенно в предгорьях Кубани, у нас, в станице Апшеронской…
На фотографии бабушка — в центре, по бокам сестры — тоже красивые, ладони рук осторожно положены на плечи сидящих впереди казаков. Казаки в папахах, черкесках, с газырями на груди. У всех на поясах, узких и блестящих, — кинжалы, руки с узловатыми крупными пальцами сложены на рукоятях клинков. Взгляд суровый, усы черные, большие. Это мой прадед с сыновьями — моими дедами.
Жизнь бабушки сложилась трудно. Дочь казака, из первых поселенцев станицы — Марка Барабаша, она влюбилась в приписного казака, пришедшего из Курской губернии на заработки. Любовь к Захару Должикову была родниково чистой и светлой. По сердцу пришелся ей высокий, плечистый, русых волос красавец, не имеющий ни гроша за душой. У Захара были крепкие мозолистые руки, да желание обзавестись собственным клочком земли с домом, добрым конем и парой быков покрепче.
После голодной, утопающей в грязи центральной России, где он, сколько помнит себя, никогда досыта и не ел, жил впроголодь, Кубань показалась ему земным раем. Казаки жили лучше, зажиточнее. Потом, приглядевшись, он увидел, что относительное благополучие доставалось им тяжким повседневным трудом. Работали казаки на своем земельном наделе одержимо, до исступления, обрабатывая благодатный кубанский чернозем, даривший им в награду всё то, что сразу бросалось в глаза пришлым. Хлеб, чисто пшеничный и ароматный, без примесей, выпекали казачки в своих печах, сделанных на русско — украинский манер.
Жили казаки в просторных рубленых домах чисто, красиво. За внешним благополучием жизни высмотрел Захар и другое — всё, дававшееся через повседневный труд, всё нажитое уходило на семью, хозяйство,дом, а более того на то, на что крестьянин в центральной России никогда и не тратился, — это на воинскую казачью справу. Прежде всего — на строевого крепкого коня, приобрести и содержать которого было совсем непросто и ложилось это тяжким бременем на казачью семью. Коня не запрягали в бричку, не использовали при пахоте земли, берегли, выхаживали и выезжали, приумножая его ходовые качества. Обмундирование и оружие — кинжал, шашку,- казак справлял тоже за свой счет. А если в семье было двое или трое служивых..? Им все приготовь, каждому коня, да такого, чтобы воинская ветеринарная комиссия не забраковала его, чтоб не стыдно было идти казаку на службу.
Лет с трех — четырех отец сажал сына в седло строевого коня и приучал к верховой езде. К 7 — 8 годам казачата уже лихо гоняли коней на водопой, мыли их речной водой, чистили скребком или жгутом из соломы. Отец и дед обучали казачонка искусству владения шашкой и кинжалом. В мальчишестве казачонок уже мог на скаку шашкой рубить лозу, бросать в цель кинжал и палить из ружья. Три года, с восемнадцати лет, числился он в «приготовительном разряде», когда его продолжали обучать воинскому искусству еще в родной станице, а на третьем году занятия проходили уже в лагерях. На четыре года действительной воинской службы прибывал казак уже подготовленным, полностью обмундированным, с холодным оружием и на своем строевом коне. Лишь огнестрельное оружие получал он от казны.
После четырех лет службы казак числился в строю до тридцати восьми лет. Проживая в своей станице, он ежегодно бывал в воинских лагерях, содержал строевого коня и был всегда готов к походу, к боевым действиям. «Выходит, почти всю жизнь на службе..? — думал Захар, с уважением поглядывая на красивых, веселых и неунывающих казаков.- А ведь постоянно в седле, в походах, да и хозяйство вести надо, земля пахать, скот содержать… Наверное, неспроста бытует у них поговорка «Слава казачья, а жизнь собачья…»
Воин и хлебороб, казак, несший опасную и беспокойную службу по охране окраинных рубежей России, предстал перед Захаром совсем в ином свете. Жизнь их, с виду лихая и привольная, на поверку оказалась наполненной трудом крестьянским и воинским. По сердцу Захару пришлась Кубань, с её чудной благодатной природой, населенная красивыми и храбрыми людьми — казаками. Здесь ему и привелось жить и семью создать. Работал по найму, скопил денег на маленький турлучный домишко под соломенной крышей. В эту обмазанную глиной вперемешку с кизяками хату на окраине станицы, недалеко от переправы к Майкопской дороге через бурную, с мутными разливами по осени Пшеху, и привел он свою суженую, кроткую нравом, стройную и ненаглядную Дуняшу Барабашову.
Пошла она за Захара против воли отца и братьев. Проклял её отец и не дал благословения и приданого, иконой не осенил дочь. Не хотел, ох, как не хотел родниться Марк Барабашов, истый казак, с иногородним — приписным! Так и умер, не переступив порог дома дочери, не смог осилить казачьей гордыни.
Дуняша с Захаром в бедности, но согласии жили дружно. Мечтали о хозяйстве, копили деньги на лошадь, корову, обрабатывали свой небольшой земельный надел, выделенный на леваде, где своенравная Пшеха каждую весну и осень наносила своими вспухшими водами кучи песка и гравия. В труде скопили денег и купили в 1915 году клочок земли с домиком на косогоре, в другом конце станицы, поближе к центру, также у Пшехи, вблизи левады и поместья богача Королькова.
В этот дом пришли уже с тремя детьми, четвертый, Коля, родился здесь же сразу. Купили серую лошадь — работницу, помощницу и радость всей семьи. Собственная лошадь облегчила труд, стало легче в хозяйстве.
В отрыве от родных — отца, братьев, сестер, не снявших проклятья за опозоренный казачий род, жила Дуняша Должикова, поднимая детей, хозяйство. Виделись ей во сне батя, браты, сестры,простившие её… просыпалась от слез радости.
Старший брат Сергей перед смертью пришел как — то на Пасху к сестре. Видно, чуяла душа, что нельзя уходить в мир иной с камнем злобы на сердце, остановился у калитки, пройдя во двор и впервые увидев кудрявую племянницу и племянников, не выдержал… Задрожали ресницы гордого казака, и слезы скупо продорожили морщинистое лицо, зависнув прозрачной каплей на черных с проседью усах:
— Прости, Дуняша, прости! Все перед богом едины, что мужик, что казак!
Бабушка плакала счастливыми слезами на груди брата, уткнувшись в блестящие газыри, выплакивая все боли и обиды от родных, близких, проклявших её за любовь к Захару.
Такая была моя бабушка Дуня. Она мама моей мамы. Каждый день к вечеру забирает меня бабушка из детского садика. Мама еще в Госбанке работает, а мы с бабушкой тихонько идем домой. Мы никогда не спешим. Идем через станичный парк в центре, за парком — клуб. Бабушка смотрит на деревья, она любит зелень, цветы. Дом у нас утопает в кустах сирени и жасмина. Дорожка от калитки к крыльцу обсажена раскидистыми петушками, веранду оплел виноград.
Деревья в парке бабушке дороги по — особому. Их сажали станичные парни, среди них — мой дядя Вася, сын бабушки. Я его видел только на фотографиях. Умер он за год до моего рождения от ран, полученных в Гражданскую войну. Его даже на расстрел два раза водили, заставляли рыть могилу… После Гражданской войны дядя Вася часто болел, в бреду ходил в атаки, по ночам стонал, метался, убегал от расстрела…
Теперь бабушка часто заходит со мной в парк. Она даже помнит деревья, которые сажал её сын.
— Эти деревья, унучек, сажал твой дядя Вася, — говорит она и трогает, гладит нежно толстые шероховатые стволы, её глаза увлажняются и смотрят сквозь меня куда — то вдаль. Я чувствую: она сейчас где — то далеко, далеко. Знаю, она думает, и не мешаю ей. Губы бабушки шепчут что — то тихо, тихо…
Вдоль парка до клуба широкая лента асфальта. Это самое ровное и культурное место в станице. Асфальт в новинку и диковинку. Вечером здесь гуляют парами или большими компаниями — во всю ширину, крепко держа под локти друг друга.
На клубной площадке стоят лотошницы, продают пирожки с капустой, рядом на деревянных колесах с металлическими ободьями — будки мороженщиц под широким тентом. Пирожки у лотошниц лежат в ящиках с раздвижными дверцами — хрустящие, аппетитные. И лотошницы под стать пирожкам — так и лоснятся и шевелят поджаристыми бровями, улыбаясь дают самые вкусные пирожки с ароматом подсолнечного масла.
Потом направляемся домой. Я делаю вид, что совсем не хочу мороженого. Бабушка все понимает и напоминает, что у меня часто бывает ангина… И правильно, что я не хочу мороженого, но, пожалуй, в последний раз можно! Я беру из набивного стаканчика мороженое с круглыми хрустящими вафлями. Во рту приятный сладкий холод. Бабушка тянет за руку, мороженое капает белыми каплями на нарядную кофейного цвета рубашку. Когда её сшили и первый раз надели на меня, то сказали: «Это дорогая рубашка!» Теперь она вся в пятнах, я готов расплакаться, мне жаль её, она на выход и дома снимается… Бабушка Дуня недовольна: «Ты не умеешь есть мороженное, отдам его Бориске Луценко, он то умеет…»
Совсем расстраиваюсь, хочется плакать на всю улицу, но уже пришли домой. Навстречу бежит сосед и одногодок Борька Луценко, издалека кричит: «Дай куснуть! У… жадоба!» С Борькой мы старые друзья, но он часто подводит в играх, и ещё его трудно вызвать из дома, он долго не выходит, я даже слышал — хихикает.
В домике у Пшехи тесно, но хорошо. Однако мама с папой строят свой дом у базара, рядом с бабушкой Натальей. Она мама моего папы. Вторая бабушка тоже казачка и замуж пошла за казака, а не за мужика. Этим она горда и не роднится с бабушкой Дуней. Бабушку Наталью я тоже люблю, но все-таки меньше — за то, что она не любит бабушку Дуню!

РАССКАЗ БАБУШКИ НАТАЛЬИ

     С братом моим Генкой мы всегда с нетерпением ждали, когда на отрывном календаре, что висел у старого трюмо с мутным, потрескавшимся зеркалом, появится красное число. Это значит, у мамы и у папы — выходной, и вот тогда мы бываем в гостях у бабушки Натальи. Бабушка знает много казачьих песен, у неё толстая черная коса до пояса, она очень красивая.
По выходным дням бабушка готовит вкусные пампушки с чесноком. Генка младше меня на два года, но пампушки тоже любит. Иногда мама оставляет нас ночевать у бабушки. Тогда она перед сном много нам рассказывает: как они жили до революции, как пахали, убирали пшеницу, держали коней, быков. И еще много говорит о нашем дедушке — Михаиле Яковлевиче, отце нашего папы. Долго стоит у комода и смотрит на фотокарточку, наклеенную на плотном картоне. Мы тоже смотрим. На фото у деда висит кинжал на узком кавказском ремне, в правой руке — шашка наголо, кончиком воткнута в деревянный пол. Глаза его задумчиво смотрят на нас. Кажется, он все видит насквозь, все понимает, вот только сказать ничего не может…
На груди его нарядной черкески веером расходятся серебряные газыри. От шеи, там, где пристегивается левый погон, наискось, через широкую грудь проходит нарядная полосатая георгиевская лента, обозначающая принадлежность к Урупскому казачьему полку, награжденному в Кавказскую войну полковым георгиевским крестом. Папаха из черной овчины чуть сдвинута к правой брови, обрамляя и не закрывая высокий умный лоб. Когда долго смотришь на фотографию, лицо деда, безусое, молодое, оживает, иногда моргают глаза, кажется, вот — вот он заговорит…
— Казак, настоящий казак! — всегда говорила бабушка и, вздохнув, прятала старую, 1905 года фотографию. Иногда вынимала со дна глубокого старинного сундука георгиевский крест на необычной черно — желтой ленте. И все было тайной. Говорить об этом было опасно…
Всегда, когда я расспрашивал бабушку Наталью про дедушку Мишу, она испуганно замолкала, но по всему было видно, что ей очень хочется о нем рассказать. Однажды разговорилась. Потом часто я слышал этот рассказ, и каждый раз перед его началом бабушка говорила:
— Об этом ни гу — гу… Ясно?
— Ясно, ясно, — кивал я, как старший, и мы с Генкой, раскрыв рты, слушали про своего деда.
Дедушка погиб в Первую мировую войну. Воевал он на турецком фронте в сотне кубанских казаков — разведчиков. В сентябре 1914 года они совершали глубокий рейд по тылам противника. Там, где рельеф местности уже не позволял двигаться в конном строю, сотня спешилась и ушла на задание, оставив в лощинке лошадей с охраной из семи казаков, среди них был и мой дедушка. Эти семь человек приняли неравный бой с многочисленным неприятелем, который их обнаружил.

     В жестокой и скоротечной сабельной схватке казаки — кубанцы были изрублены и приняли мученическую смерть.Хоронили тогда казаков зачастую на родине. Но на Кубань тех семерых везти было невозможно. Изрублены в крошево, да еще турки с курдами изрядно поиздевались над покойниками: носы и уши отрезали, повыкалывали глаза, вспороли животы…
Погребли казаков там же, на фронте, в братской могиле. В похоронах дедушки участвовал однополчанин -станичник, женатый на его родной сестре Надежде, свояк — Григорий Шалаев. Лишь два года тому назад, был он крестным сына его Алексея, будущего моего отца.
Звание Георгиевского Кавалера дедушка Михаил получил посмертно. Бабушке Наталье Ивановне награды, — Георгиевский крест и именные серебряные часы вручил станичный атаман на торжественной службе в церкви при многочисленном присутствии казаков и казачек станицы Апшеронской. Церковный священник сказал теплые слова прихожанам о казаке, погибшем на поле брани за Россию, за Отечество. Многие всплакнули, глядя на стройную, черноглазую и черноволосую, двадцатилетнюю вдову, за руку которой держался сын погибшего — двухлетний мальчонка, мой будущий отец. По окончании церковной службы станичный атаман, Александр Дорошенко, взял на руки малыша в знак особого уважения к погибшему георгиевскому кавалеру и его наследнику.
Дедушка, Михаил Яковлевич погиб в тридцать лет, двух месяцев не дожив до тридцати одного года.
— И ничего он не увидел, что было потом, в Гражданскую… Белые, красные, зеленые… — Со вздохом говорила бабушка. Нам с Генкой непонятно, почему надо было воевать друг с другом? Почему одни белые, а другие красные?
— Ба, а ба, — говорю я. — Наверное, красные были во всем красном, белые в белом?
— Глупые вы еще, — говорит она и вываливает на тарелку пампушки с чесноком. Помолчав, вздыхает, о чем — то вспоминая: «Одеты все были одинаково — черкески с газырями, папахи на головах, шашки тоже одинаковые. Вот только убивали друг друга… Из нашей родни белые никого не убили, вот разве что зарубили друга вашего деда… Служили вместе когда — то, да парубковали на пару… Так он у красных воевал. И она надолго умолкает, уйдя в себя, как — то потускнев, съежившись… Подойдя к иконе с лампадкой в углу комнаты, истово крестится, шепча молитвы. Потом долго смотрит на нас.
— Оба в папашу! Вы, внучата, тоже казаки, знайте это! — Она подсовывает пампушки, торжественно достает из старого пузатого буфета головку сахара, колет её щипцами, аккуратно собирая твердые белые осколки. По кусочку кладет перед нами.
— Бабушка, говорю я, давясь. — Раз я казак, то мне надо шашку и кинжал!
Бабушка молча вытирает мне соплю, сует ложку, тяжело вздыхает:
— Тоже мне, казаки! На горшках еще сидеть не отвыкли, а туда же… Ешьте, ешьте, да растите, успеете еще.
Бабушка в последний раз смотрит на старую фотографию деда. Смотрит долго, губы её беззвучно шевелятся…
— Казак, настоящий казак! — в который раз выговаривает она и, вздохнув, прячет дедову фотографию. Потом, дав нам потрогать крест и подержать на ладошках, кладет назад в сундук, предварительно завернув его в белую шелковуюматерию, кусочек которой хранился у неё еще от пошива свадебного платья с 1910 года.
— Про это, унучки, никому не рассказывайте, — испуганной скороговоркой говорила бабушка, — НКВД не дремлет… не то — заберут у вас бабку вместе с крестом.
Когда бабушка была настроена говорить и далее, она постепенно переходила к другим подробностям. В длинный зимний вечер, когда в раскаленной докрасна печи весело потрескивают дубовые поленья и из поддувала выскакивают на пол, облицованный кусочком кровельного железа, светящиеся проворные угольки, её речь была монотонно — завораживающей.
— Часы серебряные с крышкой, что с крестом дали за дедушку вашего, за его геройскую смерть, хранила я долго, потом отдала брату его младшему, Николаю, чтоб носил и помнил старшего своего брательника. А его за казачье сословие НКВД арестовывало два раза. Первый раз в 33 — м году, второй раз в 37 — м. Помню, в тридцать третьем был он в лагере в станице Ханской, что под Майкопом. К нему еще жинка его с двумя детьми ездила. Свидания давали. Он их даже угощал лагерной баландой с лягушками. Ели, куда денешся. Время такое было — голодуха. Голодомор косил всех. А руки то у него были в бинтах. Пальцы на допросах дверью дубовой поотдавили. А так ничего, жив был. Только вот в тридцать седьмом взяли уж подчистую. Услали на север, что с ним, где он, жив ли?
А дом отцовский в центре станицы отобрали еще в 34 году. Выгнали всех, конторы там всякие были, вывески менялись часто.
В долгие зимние вечера рассказы о дедушке Мише возникали часто. Потом бабушка долго молчала, вздыхала. Так и было в один из зимних вечеров. Бабушка молчит, мы с Генкой сопим, доедая пампушки с чесноком, размышляя о злых турках, о красных и белых. В печке потрескивают дубовые поленья, отблески пламени освещают полутемную комнату и нас.
— Ба, а ба..Расскажи еще что — нибудь, — просим с Генкой.
— Много будете знать — скоро состаритесь. Правда иной раз страшнее любой страшной сказки.
Мы осмысливаем сказанное. Про дедушку Мишу мы уже давно все знаем. Но есть еще что — то, о чем бабушка нам не говорит. Я однажды слышал, как она перед сном Богу молилась и плакала, просила за отца своего, о царствии ему небесном, и чтоб покарал злодеев. Отец бабушки — Иван Михайлович Тарасов, нам прадед. Это мы понимаем. А что дальше? Тут какая — то тайна.
— Расскажи нам о прадедушке Иване. — Бабушка испуганно молчит, пауза тянется долго.
— Прадедушку вашего, Ивана Михайловича, зарубили красные…
В доме зависает вязкая, гнетущая тишина. Подслеповато мигает старая керосиновая лампа, потрескивают в печи дубовые поленья. В жарко натопленной комнате у раскаленной печи становится холодно, страшно и непонятно.
Лишь полвека спустя все стало ясно — почему все это было, и что такое РАСКАЗАЧИВАНИЕ, о чем в январе 1919 года была издана особая директива ЦК компартии большевиков, подписанная Яковом Свердловым.
Отца бабушки Натальи Ивановны, прадеда моего — казака Ивана Михайловича Тарасова, зарубили красные конники из ЧОНовского отряда в конце сентября 1920 года. Было ему тогда отроду 56 лет.
Фельдшер — фигура, особо уважаемая в станице, он лечил людей, животных, прививал оспу ребятне, занимался хлебопашеством, имел от казачьего войска земельный надел. Был весел характером, остер на язык, чем завоевал всеобщее уважение станичников. Погиб прадед не один. В ту далекую и на удивление ясную, звездную, тихую сентябрьскую ночь порубили 118 казаков — цвет и гордость всей станицы. Но, чтобы происшедшее было понятно, пожалуй, стоит разъяснить причину особой жестокости карательного отряда именно здесь, в станице Апшеронской. Поиском ответа на этот вопрос я занимался с осени 1991 года.