Анатолий Орлов — «Военное детство» (повесть)

Часть 12
Партизан кот – Васька
Прокатились
За то, что еврей
Прованское масло
Дайте жару
Эхо Сталинграда

ПАРТИЗАНКОТ-ВАСЬКА
Осень сорок второго года шелестит желтыми листьями.Тепло еще не покинуло станицу, солнце ласково греет, нежно охватывая кожу лица. Если закрыть глаза и не думать о немцах, можно долго стоять лицом к теплому солнцу, забыв о войне…
Линия фронта тяжко вздыхает, грохочет, звук ближе — дальше, как гроза. Только это не гроза. Мы по — прежнему живем в маленькой комнатке. Все остальные в доме занимает немецкий офицер с денщиком. «Недобитый», видать, неплохо пристроился, повеселел. Лишь ночью при бомбежках он выскакивает как обычно раньше всех, бежит в бомбоубежище, обгоняя офицера, тем самым нарушая всякую субординацию. После налета оттуда он выходит последним, почтительно поддерживая запачканного герр офицера.
Разбрасывая желтые опавшие листья начищенными сапогами, небрежно толкнув ногой вислую калитку, денщик затаскивает в дом посылку из Германии. Подобострастно щелкает каблуками, открывает, что — то возбужденно говорит. Офицер ждет, довольно развалясь на кровати.
— Герр гауптман, герр гауптман, — мы знаем, теперь он своего господина капитана будет обхаживать со всех сторон. Это не первая посылка. Иногда офицер что — то ему давал с донышка, денщик щелкал каблуками, изображал довольство.
Из комнаты офицера сплошные восклицания:
— О, Vaterland! Vaterland! — что — то там хорошее в посылке…
Офицер ест, пьёт, Недобитый обслуживает. Господин капитан выходит довольный, сытый, чуть не мурлычет, щелкнул зажигалкой и, распространяя аромат сигары, прошел в коридор, потом во двор. Хлопнула калитка, затихли удаляющиеся шаги. Денщик вскоре за ним. И в доме немцев нет.
Очень хочется заглянуть в фанерный посылочный ящик. Что там? В полуоткрытую дверь проглядывается край стола с распечатанной посылкой. Ноги сами пошли помимо воли, руки толкнули тяжелую дверь, неотступной тенью дышит в затылок Генка. Стол с посылкой гипнотизирует, тянет к себе. Из раскрытого ящика призывно манят круги копченой колбасы. Рот заполнился слюной, руки сами схватили копченое, твердое на ощупь богатство. Еще не поняв, что происходит, мы заработали челюстям. Наполняемый желудок пьянил, где — то вдалеке маячила расплата, об этом думать не хотелось. Генка сопел, справляясь с толстым кругом, я завершал свой, колбаса сама впивалась в зубы, дышалось тяжко. Скрипнула дверь… копченая прелесть колом стала во рту, спиной чувствовалось что — то живое, тихо толкающее дверь.
— Стрелять будет или бить? — пронеслось в голове…
Кто — то идет тихо и вдруг мягко прыгает на стол. Да это же наш рыжий кот Васька! Васька хватает колбасу, рычит, шерсть дыбом, он тоже голодный…
Во дворе голоса, немцы смеются, гремят сапогами. Ноги быстро, быстро сами побежали вон, Генка — впереди. Кот на столе громко хряскает копченой колбасой.
Входит офицер. Из своего угла видим, он замирает у полуоткрытой двери своей комнаты, правой рукой судорожно лапает кобуру, оттягивающую у живота широкий офицерский ремень.
— Партизан! — ревет немец.
Вороненым блеском мелькнул пистолет, грохнул выстрел. Пуля пробила посылку, отколов щепу у края стола и сделав маленькую дырочку на белой стене комнаты. Развернутой пружиной Васька вылетел из посылки и шлепнулся на пол. Вторая пуля задела кошачье ухо, Васька дико заорал, прыгнул через всю комнату на подоконник… Вылетело со звоном оконное стекло, и рыжий Васькин хвост огненной кометой замелькал в огороде между будыльями убранной кукурузы. Офицер палил в проем пустой оконной глазницы по рыжему хвосту, что — то кричал по — немецки. В доме едко пахло порохом. Мы сидели в своем углу бледные и… живые. Васька вовремя зашел в дом и спас нам жизнь.

ПРОКАТИЛИСЬ…
У немецкого офицера был свой водитель. Он подъезжал по утрам на легковой машине, подобострастно открывал дверцы перед капитаном, мотор выплевывал клубы молочно — синего дыма, резко хватая с места. Машина нам с Генкой нравилась. Ах, как загадочно блестели никелированные части кабины! Как волнующе пахло бензином от мотора! Мы смотрели на машину от калитки, не решаясь подойти ближе. Однажды шофер поманил пальцем: «Kоmm hier!» — он хлопнул ладонью по сиденью. Желание прокатиться пересилило страх.
— Толя, Гена, куда вы? — кричит мама, но мы уже в машине.
Как интересно! Столько приборов, надписей непонятных.
— Матка zuruck! — кричит немец на маму, нажимая на стартер. Машина рвет с места, оставляя за собой в облачке выхлопов дом и бледную маму у раскрытой калитки.
Езда была короткой. Машина пересекла базар и воткнулась радиатором в забазарную мелководную Туху. Проскрежетав коробкой передач, шофер на первой скорости въехал в воду, погонял вдоль берега и остановился в метрах 3 — 4 от него. Из осенней серой воды тянуло холодом, передергивало. Немец толчком открыл дверцу: «Weg, weg!» — Пинок в спины — и мы с Генкой по пояс в холодной воде. Не вылезая из кабины, шофер сует Генке тряпку, показывает на машину, для наглядности нагибается, задев ладонью воду, плещет на правое переднее крыло.
— Schnell, schnell! — сипит он. От холода Генка стучит зубами. Тряпка заливает водой вытянутые руки, он моет машину, проваливаясь в колдобины выше пояса, пальтишко на нем намокло, стесняет движения.
— Waschen, waschen! — орет немец и протягивает мне из — под сиденья грязную свою пилотку с куском мыла. Мою машину рядом с Генкой. Скрутив пилотку жгутом, нещадно скоблю грязь под крылом. Немец читает журнал с яркой обложкой, шелестит страницами, время от времени подгоняет. Что такое — schnell -мы знаем, да и сами спешим — холодно… С глянцевой цветной обложки журнала безмятежно смотрят на нас полуголые голубоглазые блондинки, улыбка, отпечатанная в далекой Германии, замерла на их раскрашенных губах. Холодно, Генка дрожит, крепко сцепил посиневшие губы. Я чувствую где — то далеко деревянные, чужие свои ноги; хочется домой, к маме, она ведь кричала у калитки… Мылю куском мыла немецкую пилотку, тру, тру ею крыло, фары, радиатор. Пилотка из серо — зеленой превратилась в грязно — коричневый мыльный ком. Холодно, ох, как холодно, и коченеют руки!
— Halt, halt! — кричит немец, что- то показывая руками через ветровое стекло. Взревел мотор, машина задним ходом выскакивает на берег, щелкает дверца, кованые с шипастой подошвой сапоги опустились на береговые камни.
— Kоmm hier! — рычит он и манит пальцем. Не ожидая ничего хорошего, идем из воды к немцу. Он огромный, лицо красное, блекло — синие глаза — пуговки сверлят насквозь. Молча, резко рвет из моих рук то, что было пилоткой, орет: «Waschen, waschen!»
После войны на уроке немецкого языка в школе я узнал значение «waschen» — стирать. Свою пилотку с куском мыла он дал мне, чтобы я её постирал, а Генка должен был мыть машину, что он и делал… Грязную пилотку немец бросает на заднее сидение машины, идет ко мне. Он стоит напротив, совсем близко, почти упираясь мне в нос бляхой на широком солдатском ремне. Что — то будет…
Но плохого не случилось. Воздушный бой в голубой выси у далеких облаков, казавшийся в начале безобидным и еле слышным, вдруг наполнил ревом небо над головой. Советский истребитель, грохоча крупнокалиберным пулеметом, в крутом пикировании догонял немецкий самолет. Немец мгновенно прыгнул в кабину легковушки, машина с ним исчезла в зловонном клубе выхлопных газов. С той далекой осенней поры сорок второго запах немецкого синтетического бензина я не спутаю ни с каким другим! Мокрые до пояса, дрожа от холода, мы бежали от Тухи через базар к дому. Испугаться мы не успели. Зато немец здорово струсил…

ЗА ТО, ЧТО ЕВРЕЙ…
— Jude, jude! — кричит немецкий солдат из дверей барака, толкая в спину прикладом винтовки чернявого, средних лет напуганного человека. Он тощ, близорук, очки в черной роговой оправе сползают на кончик носа. Солдат бьет ему прикладом в затылок, очки падают на землю, беззвучно хрустнув под сапогом немца. Широко открытые дверцы громадного металлического фургона дизельной машины хищно заглатывают людей в свое ненасытное железное чрево. Немцы толкают, торопят. Неловко взбирается по лесенке в дверной проем черноглазая кудрявая женщина, в полутьме фургона неясно проглядывают светлые пятна — лица. Их много, очень много. Большинство плачут, взрослые — беззвучно, дети — громко.
Перед машиной оцепление — рослые немецкие солдаты в необычной черной форме. На пилотках, офицерских фуражках с высокой тульей — черепа, перекрещенные кости. В открытые дверцы протискиваются люди, пропадают на мгновение, поворот — и белый овал лица с кричащими глазами смотрит наружу. Снова пропал в дверном проеме человек, поворот — и вновь белое пятно лица и… глаза, глаза, глаза… Они смотрят прямо в тебя, пронзают насквозь, глаза кричат, они еще на воле.
В бараке возле базара жило много евреев. Осели они здесь в период эвакуации, в основном с Украины. Теперь фашисты добрались до них и здесь, у нас на Кубани.
Возле немцев вертится рыжий. «Снова он, который раз», — думаю я невольно. Рыжий что — то быстро — быстро говорит переводчику, показывает рукой. Суетятся несколько полицейских, помогая немцам. Они усердствуют. Небольшой тощий полицай выделяется старанием, он бьёт сапогами и прикладом винтовки между лопаток, гонит без устали к машине. Немецкое «schnell» чередуется с его визгливым «быстрей, быстрей!». Иногда он, заискивающе заглядывая немцам в глаза, кричит «шнель», но оно звучит у него как «шинель!».
Мне все видно, я торчу у калитки, не могу уйти. Что — то тяжелое, жуткое держит на месте. Немец в черном из оцепления долгим взглядом смотрит на меня, его глаза давят жерновами мой мозг, лишают воли, ноги почему — то сами идут к нему. Светло — голубые глаза немца под белыми ресницами пристально смотрят на мою голову с черной волнистой шапкой волос. Я знаю, я к нему пойду, он хочет видеть ближе…
Чья — то крепкая рука из раскрытой калитки затаскивает меня во двор.
— Что маячишь? — шепчет дядя Тима. — Это же эсэсовцы, евреев берут! — Скоро, гляди, и до нас доберутся. Так же вот, как баранов потянут…
Мать тянет в дом, чувствую мелкую дрожь её теплой руки. Прижав к себе, она что — то шепчет…
— Нина, слышь, Нина, да подстриги ты его, на лбу у него не написано, каких он кровей. Враз в машину затолкают! — с передыхом говорит дядя Тима. Он вошел следом, сел на скрипучий табурет, закуривает. Едкий табачный дым козьей ножки плывет в комнате, с улицы слышны рев отъезжающей машины, крики немцев, одиночный пистолетный выстрел. Потом — тишина…
У нас сегодня немцев нет, уехали куда — то рано утром, торопились. Офицер что — то недовольно выговаривал денщику, тот хлопал глазами, твердил беспрестанное «яволь, яволь».
Дядя Тима сверлит взглядом немецкую амуницию, разбросанную в комнате, она везде. От нее разит порошком от вшей, дешевым одеколоном, нестиранным потным бельем.
— Мотаются где — то, — он затягивается вонючим дымом. — Можа, они как раз и стреляют этих… что грузили. Далеко их не везут, люди видели — к оврагам, под поселок Калинина, да к аэродрому, там и стреляют.
Он выходит на скрипучее крыльцо, далеко летит окурок козьей ножки.
— Огородами, огородами идите! — выскакиваю я к нему; — Рыжий на улице узнать может.
Дядя Тима понятливо кивает, идет через огород, увязая большими сапогами в мягкой земле.
Звонко щелкая ножницами, мама лесенкой срезала мои черные вихры.
— Терпи, терпи, сынок! — ласково шепчет она. — Так будет безопаснее.
Через полчаса голова моя стала похожа на полосатый астраханский арбуз.

«…около двухсот трупов жителей станицы Апшеронской было обнаружено в оврагах возле поселка Калинина, Авторемзавода (ныне — ОЭЗ) и аэродрома. Их расстреляли только за то, что они были евреями по национальности».
(Из архивов Апшеронского районного музея).

ПРОВАНСКОЕ МАСЛО
До войны не предполагали мы, что наше кубанское масло, давленное из семечек подсолнечника и в обиходе называемое «постным», в Германии очень дефицитно. Немцы называли его «прованским».
— О, прованс, прованс, — булькал офицер, пробуя языком масло из столовой ложки.
Недобитый вторил ему, любовно поглаживая бутыль, налитую до краев. Он немного стал отходить от контузии, разжирел в денщиках и проявлял бешеную активность в поисках продуктов. Ефимовна по этому поводу сразу сказала:
— Пора его, гада, на фронт! Ишь как разъелся и заикаться перестал. Там бы ему мигом контузию восстановили…
В роли денщика у Недобитого обнаружилась уйма талантов. Нашел он где — то на складах запасы растительного масла, — это его потрясло, и он полдня заикался, как и раньше, после контузии. Офицер тоже всполошился. Притащили для начала бутыль, заполненную желтым янтарным маслом. Неподдельная радость освещала лицо офицера, денщик рыскал в доме, в сарае, выискивая стеклотару — готовилась посылка в Германию. Все, что в доме можно было приспособить под налив, конфисковано: графины, бутыли, даже пустые пузырьки из — под одеколона, найденные у Ефимовны под кроватью.
— Вот гад! На любое дерьмо бросается, — возмущалась она. — Пора, ох, пора ему на фронт! Эх, Нина, видать, они в Германии там все голодные сидят! Все туда свезли, теперь масло постное поперли. Да мы, бывало, до войны на это постное, тьфу, и не смотрели! А они тащат его, спешат, да лотошат, смотреть тошно, культура…
Замолчав при денщике, вошедшем с пустыми мытыми бутылями, проводила его глазами и, став к закрытой двери задом, демонстративно задрала широкую сборчатую юбку: «На, тварь, ешь! Холуй!» Очень довольная собой и тем, что немец не видел, она ушла за печку.
Всю мытую стеклянную посуду немцы заполнили подсолнечным пахучим маслом. Особая гордость -громадная бутыль литров на двадцать.
— Коллосаль, о, коллосаль! — твердил офицер, роняя монокль из глазницы.
Всегда каким — то шестым чувством улавливающие приближение советских самолетов, задолго до возникновения звука моторов, немцы на радостях прозевали появление бомбардировщиков. Разрывы всколыхнули дом, рвануло где — то недалеко. Оконная рама, выброшенная взрывной волной, разнесла в мелкое стекло все бутыли на столе у немцев. Пол масляно заблестел, осколки оконных стекол смешались с бутылочными. Офицер с денщиком лежали в разных углах комнаты, промасленные первосортным кубанским «провансом».
— Хрен вам и дулю с маком, немецкие фрау — мадамы! Получили посылку? — радовалась Ефимовна, выгребая из немецкой половины гору битого промасленного стекла.

ДАЙТЕ ЖАРУ
— Дайте жару, — говорил кто — нибудь из соседей еще с порога, только зайдя в дом. Я сам точно так же просил у них. Спичек, как и соли с мылом, давно не было. Приспосабливались, как могли. Как говорил дядя Тимоша, «голь на выдумки богата». Добывали огонь кресалом. Это значит: лупишь обломком напильника по кремню — крепкому черному камню, к нему прижимаешь жженый фитиль. Искры летят — будь здоров! Чуть затлел фитилек, не зевай, дуй до кружения в голове. Первым кресает Генка, дуем на фитиль вместе, увеличивая алый огонек тления, потом прижимаем к бумаге и… огонь! Обряд торжественный, требует выучки и терпения, не всегда и получалось, особенно поначалу. Тогда мать всегда говорила: «Просите жару!» Это значило, что надо внимательно смотреть, у кого по соседству валит дым из трубы. Увидел — бегом с совком или лопатой! Чаще всего бегали через улицу к тёте Гале Каргиной, а она — к нам.
— Здрасьте, теть Галь! Мама жару на растопку просит… совсем немножко.
— У меня еще мало, только растопила,- не оборачиваясь, отвечает она.
Соседка хитрая, юркая, осторожная, и жар из печки редко дает, сама, правда, всегда выпросит.
— Мама очень просит, — неуверенно говорю я, переминаясь у порога и наверняка зная, что не даст.
— Нет еще, да и дров у меня мало, все на жар уходят, всех не одаришь! — тётя Галя замолкает и делает вид, что очень занята у печи. Со мной совок, теперь он не нужен, молча ухожу — просить бесполезно, — а ведь не далее как вчера громадной подборной лопатой она брала жар у нас. Два горящих полена сверху прихватила, надымила в доме. После этого печь затухла, и нам с Генкой вновь пришлось кресалить. Замерзли совсем. Потом мама ходила к тёте Гале ругаться, и ругались они долго. Теперь не даст, ясно! Жаль, мало сына её, Витьку, напугали. Он намного младше нас, совсем глупый — боится противогазов. У нас с Генкой их шесть штук, насобирали. Если их наденем, Витька орет страшно. А мы: р — р — ры! И на него из кювета, а он к матери и все между ног у неё норовит спрятаться. Тогда наши мамы тоже ругались. Они часто ругаются и мирятся…
— Но где же найти жару?
Выхожу на крыльцо. Два немца разобрали ручной пулемет, зашли в дом. Это тёти Галины немцы, они у неё давно стоят. На промасленном брезенте — всякие пружинки, детали лежат. Ух, как много! И где они только умещаются? Может, у немцев попросить огня? У них есть зажигалки. Но это опасно. Лучше поискать, у кого из соседей идет дым из трубы. Но дымков не видно…

ЭХО СТАЛИНГРАДА
Случай помог нам с Генкой обзавестись гранатами. Целых два ящика!
За огородом на следующем квартале в здании какого — то учреждения расположились в казармы странные немцы. Форма немецкая, часть вооружения немецкая, часть — советского образца: винтовки, автоматы. По вечерам поют украинские песни.
— Предатели… Большинство откуда — то с Украины, — хмуро поглядывая в сторону казармы, говорит дядя Тима. — Хуже немцев, откуда такие берутся?!
Предатели куда — то уезжали на машинах, потом вновь появлялись, а однажды уехали без возврата…
— Должно быть, наши их приголубили всех, ёксель — моксель, никого не видно, — радостно говорит дядя Тима, постукивая молотком по сапожной подметке и с удовольствием сморкается в немецкую каску под столом, приспособленную для разных надобностей, а потому и полную выкуренных донельзя окурков, обрезков кожи и прочего сапожного хлама.
Поминутно оглядываясь, с Генкой осторожно пробрались через огород в покинутое помещение. Скопище коек с растянутыми пружинными сетками, отвисающими до пола, стояли в хламе, сопутствующем любой казарме: старое брошенное исподнее белье, изорванные френчи, пара разбитых сапог, обрывки газет, обязательные вонючие пакеты с порошком от вшей, стены оклеены голыми красотками. На полу между кроватями лежат две винтовки без затворов с примкнутыми штыками, но с отбитыми прикладами и покореженными прицельными рамками. Между ними и далее по полу поблескивали россыпью, частично в обоймах, винтовочные патроны и стреляные гильзы. На спинках кроватей висят два пустых подсумка под немецкие обоймы. У стены валяется немецкая каска с оборванным ремешком.
В углу за кучей тряпья три ящика с удобными ручками. Ох, и тяжелы! Со скрежетом отстегнулись удобные накидные крючки, освобождая крышку. Под крышкой — гранаты, наши, советские РГД светло — зеленой окраски, с ребристыми осколочными рубашками, и еще четыре немецких с длинными деревянными рукоятками — целое богатство. Взрыватели отдельно, в деревянной коробочке. Тогда этих тонкостей мы еще не знали, но то, что детонаторы лежали отдельно — наше везение! Подробное знакомство нам преподнес наш дядя Саша. Он толково объяснил устройство этих «игрушек». Потом взял себе один ящик гранат и все взрыватели, за что ему и сейчас спасибо.
А тогда мы с Генкой таскали их долго, хорошо, что дом недалеко, за пазуху три гранаты — и через забор в огород. За огородом — наш сарай. Ящики тоже перетащили, в них все и сложили. Очень были довольны. Один оставили в сарае под соломой за поленницей дров, второй, пока немцы сидели у себя, в карты дулись, под дом затащили. Правда, впоследствии дядя Саша и второй ящик забрал у нас, но это было не сразу. А из первого он таскал по нескольку штук мимо немцев через полстаницы к себе домой.
Апшеронская — прифронтовой немецкий тыл. Все подходящие крупные здания заняты под госпитали: станичный клуб, Госбанк. В Госбанке до войны я часто бывал у мамы вместе с бабушкой. Теперь же к его высоким деревянным порожкам подъезжают немецкие санитарные машины. Носилки с перебинтованными немецкими ногами, руками, животами вносят в бывшее кассовое отделение и бухгалтерию. В них на чужом языке ругаются, кричат, стонут немецкие солдаты. Иные уже не стонут, затихли навсегда. Их выносят в тот же день, почти сразу, освобождая места другим. Хоронят здесь же (далеко не везут) в станичном парке против Госбанка.
До войны парк — самое оживленное место в станице. Здесь гуляли парами, компаниями, под ногами осенью шуршали желтые опавшие листья, летом и весной шаги скрадывал зеленый травяной ковер. В парке целовались, влюблялись. Теперь это — немецкое кладбище. Легкие аккуратные кресты с табличкой по-немецки стояли на могилах, вырытых строго по ранжиру, с обязательной каской, нахлобученной сверху. Кладбище напоминало ротный строй повзводно перед инспекторским смотром по команде «смирно!». Вместо солдат — могилы. Офицеры даже здесь, в земле, лежали отдельно от низших чинов,неравенство не перечеркивалось смертью, и кресты у них отличались: больше замысловато — витиеватых углов и без касок.
Леденящий душу ровный строй немецких могил не вписывался в облик казачьей станицы. Земля, со вдавленными в нее чужеземными гробами, ощутимо стонала, стараясь вытолкнуть из своего чрева мертвых пришельцев. Высокие липы отчужденно смотрели на парад нордических покойников. Всякий проходящий мимо норовил прошмыгнуть поскорей.
Хоронили немцы часто, почти каждый день. Могилы рылись впрок и стояли в ожидании своих хозяев, осыпаясь прямоугольными глинистыми краями со следами срубленных корневищ от разросшихся деревьев.
Немецкое кладбище до сих пор находится там же, где и было в 1942 — 43 годах, в нынешнем сквере Победы. Теперь почти вплотную к нему придвинулись магазины, продающие современную бытовую технику. Была, однако, попытка вырыть немцев, чтобы не портили они своим кладбищем центр станицы: летом 1943 года местные власти хотели вскрывать могилы, но, едва рабочие приступили к вскрытию, к парку подъехала армейская полуторка, из которой вышел капитан медицинской службы. На ходу вынимая из кобуры пистолет, он рявкнул: «Кто разрешил? Эпидемии еще не хватало! Кто будет обрабатывать мертвяков хлоркой и негашеной известью? Закрыть могилы!»
Капитан стоял с пистолетом в руке, и вложил его в кобуру, когда немецкие могилы забросали выброшенной землей. Потом он уехал. И более никаких попыток по вскрытию немецких могил не было. Просто убрали кресты и сравняли с землей могильные холмы. Помню, в классе третьем — четвертом, под руководством пионервожатых, маскируя немецкое кладбище, высаживали мы на нем какие — то деревца, но они упорно не желали приниматься, сохли.
Где — то в конце 90 — х годов побывал в Апшеронске из города Кассель представитель Народного Союза Германии по уходу за военными могилами, подполковник в отставке Ульрих Бёше. Вместе с ветераном войны В. И. Герасимцевым, который был старше меня на 9 лет, мы показывали Ульриху места захоронений немецких солдат. Мои детские воспоминания подтверждались и уточнялись Василием Ивановичем, который в то время был уже 17 — летним юношей. Мы колесили по городу на «Фольксвагене» Ульриха, побывали на немецкой поляне, где были массовые захоронения пленных немецких солдат. Он аккуратно записывал все, что ему говорили, а места захоронений наносил на подробную карту бывшей станицы Апшеронской. Большая часть времени была уделена центру города, где по сведениям похоронных команд Вермахта, в сквере Победы г. Апшеронска захоронено 105 немецких солдат и офицеров 97 — й Егерской дивизии, воевавшей в горах и на территории Апшеронского района. Кстати, эти же сведения были и у А. В. Шилина, руководителя поисковой молодежной организации «Арсенал» из г. Хадыженска, который каким — то образом, находясь в Германии, добыл их из немецких архивов.
Но вернемся к тому далекому военному времени глубокой осени 1942 года…
По станице поползли слухи — немцев бьют под Сталинградом! Казалось, никто и ничто не сможет их остановить, но слухи подтверждались. Среди фрицев прежнего веселья не наблюдалось, разговаривая между собой, они иногда употребляли знакомое слово «Сталинград». На рукавах немецких офицеров зачернели траурные повязки.
— Теперь их, гадов, в три шеи погонят! — выпалила Ефимовна, прибегая с базара. — Что говорят! Что говорят! — твердила она, и далее шепотом на ухо маме, срываясь вновь на восклицания:
— Ты думаешь, почему у них вид побитого кобеля? А? Скоро их попрут, — заключила она, трубно сморкаясь в платок, заодно смахивая слезу радости.
На базаре царило оживление. При появлении немцев смолкали, вслед ехидно ухмылялись.
— Вояки! Наложили полные штаны! — испуганно умолкали, оглядывались. Дальновидные заботились о будущем — старались не брать немецкие деньги.
— Ты что мне марки суешь? На черта они мне теперь сдалися! — шепотом, но твердо говорит тощая бойкая бабуся, прижимая ко впалой груди котелок с мелкой картошкой. — Гони нашу деньгу, советскую! Или отходь отседа!
— А ну, подходи, подходи!
Продаю кукурузу на серые рубли.
Стакан за красную тридцатку —
Забирай все без остатку,
— бойко зазывал дедок, выбивая дробную рысь клееными глубокими калошами. Диковинная прозрачная сосулька блестит на кончике его носа, не отрываясь.
Базар волнуется, чувствуются близкие перемены. Скопившие капитал из немецких оккупационных марок ходили пришибленные, болезненно оглядывая окружающих. Сам их вид говорил: «Как же так? Ведь все было так надежно!»
— Ну что, хренов марочный миллионер! Обанкротился? — злорадно хихикает тощий веселый дедок в облезлой кубанке, пуская дым вонючей самокрутки в красную рожу торговца сахарином. — Подвела тебя Красная Армия? Гы — гы — гы… Я давно тебя заприметил. С самого лета все сахарином промышляешь. И все на марки норовил, теперя жри их с картошкой! Вот придут наши, они тебе на эти марки гроб с крестом сразу выдадут!