Анатолий Орлов — «Военное детство» (повесть)

Часть 13
Год 1943 – й
Немцы отступают
Наши пришли

ГОД 1943 — Й.
Он наступил, этот новый 1943 год. В новогоднюю ночь немцы перепились, орали что — то несусветное. В полуночное небо выстрелили уйму ракет разного цвета, вспороли черное небо светлячками трассирующих пуль. Показное веселье было пронизано лихорадочной дерготней. Это все напоминало пир во время чумы или собственные поминки.
— Не те, совсем не те, что были в августе 42 — го, — цепко заметила Ефимовна.
— Даа…, не те, но зверствуют, как и раньше! — прервал её вездесущий дядя Тимоша, который внезапно возник в дверном проеме. По складу своего компанейского характера он давно сдружился со старой казачкой и частенько захаживал к нам. Вместе они «промывали кости» немцам и полицаям, многих из которых знали еще до войны. Все плохое и гадкое, что раньше у некоторых лежало где — то в глубине, при новом порядке вылезло наружу, расцвело буйным дурноцветом. Неприметные когда — то лица, мелкие служащие, тихие, аккуратные плательщики профвзносов оказались предателями. Из таких и им подобных набирали полицию, там же нашли приют бывшие уголовники, бежавшие из тюрем, дезертиры. Они рьяно взялись за дело. Слово полиция, от которого веяло чем — то стародавним, настраивало на враждебность. Враг — фашист понятен, у него иная униформа, речь чужая, неприятная для слуха, запах даже иной. Но враг из своего же станичного окружения, которого раньше видели каждый день, здоровались, поздравляли с праздниками, — такой враг очень опасен. Он знает твой язык, окружающих людей. Ох, как ненавидели полицаев! При частых облавах они всегда использовались оккупантами.
— А сегодня на базаре облавы не было, — для начала разговора изрек дядя Тима.
— Точно, не было, — откликнулась Ефимовна — Я недавно оттуда, все торопилась, чтоб не загребли ненароком при облаве, даже новостей никаких не успела услышать.
— А я не торопился и кое — что услышал, — сказал дядя Тима и опасливо оглянулся на закрытую входную дверь.
— Да нет немцев ни во дворе, ни в доме. Они с раннего утра куда — то как ошалелые умчались, — поспешно сказала Ефимовна, желавшая услышать новости, принесенные с базара.
— Ага, я знаю, куда они рванули. Патрулировать на окраину станицы у дороги, что на станицу Хадыженскую. Говорят, три дня тому назад там бой был с партизанами. Только их всех шестерых убили прямо у костра, где они сидели… Люди видели, как потом убитых полицаи рядком на снегу складывали. Одного узнали. То наш, апшеронский, Иван Коробейников, что на авторемонтном заводе мастером работал. Говорят, он хорошим механиком был, и в отряде занимался больше по взрывным делам. То — то частенько немцы взрывались возле хуторов Рябова и Красная Горка. А стычки с фрицами у станиц Нефтяной, Гунайки и горы Гейман — то дело рук партизан из этого отряда. В тот день они столкнулись с немцами у хутора Рябова, убили и ранили несколько фрицев и ушли по снегу в сторону Апшеронской. Снег глубокий, были все мокрые, вот и развели костерок обогреться. Одно партизаны не учли, немцы то по рации сообщили своим и пустили следом взвод полицаев. Вот они — то и перебили всех, кто у костра грелся…
— Чи то правда? — недоверчиво спросила Ефимовна.
— А то… Полицай на базаре хвастался, еще и сапоги показывал, что снял с убитого, а второй сказал, что ему ничего не досталось, сапоги были только у командира отряда, у других ботинки, а они ему ни к чему.
— Сейчас надо больше дома сидеть, дела, видно, у немцев плохие, мабуть отступать скоро будут, — сказала Ефимовна и уставилась на дядю Тиму.
— Чегой — то я чувствую, ты не все договариваешь, а ну, выкладывай далее…
— Не все, а если сказать остальное, то и вовсе жить не захочется, — изрек дядя Тима и вмиг скрутил цигарку махры из немецкой газеты с готическим шрифтом. Закашлявшись дымом, сказал:
— Из Ширванской кума там же на базаре видел. Сказывал он, что среди наших партизан один предатель нашелся, что сгубил часть отряда. Вчера там стрельба была. Полицаи с немцами оцепили партизан, что были в овраге у Товитовой поляны. Туда их привел тот самый предатель.

* * *

Шестьдесят два года спустя, в августе — сентябре 2004 года, прочитав в районной газете воспоминания очевидца той трагедии, жителя Ширванской А. Срибного и отклик на них ветерана войны апшеронца В. И. Герасимцева, я понял все окончательно. Вот что было в газете: «За неделю до освобождения станицы, парторг пожарной команды пос. Нефтегорск, комиссар партизанского отряда Копосов привел часть голодающего отряда в овраг у Товитовой поляны, пообещав принести продукты от своей тещи. А сам явился к коменданту и привел немцев к стоянке, где направил пулемет на партизан… »
В связи с тем, что уже сказано о полиции, которую ненавидели наравне с немцами, хочу добавить, что главная районная полицейская управа располагалась в здании нынешнего городского атаманского казачьего правления, а начальником районной полиции был некий Аким Гордиенко. Весь личный состав полицаев находился за основным зданием, примерно на уровне нынешнего кинотеатра «Юбилейный», только поближе к тротуару. После изгнания немцев в этом приземистом длинном помещении довольно долго (как и до войны) находилась апшеронская станичная милиция. Потом это сооружение снесли.
После ухода немцев из Апшеронской Аким Гордиенко некоторое время скрывался на кубанских хуторах, сумел скрыть свое прошлое и был мобилизован в армию, попал на фронт, воевал, был ранен и, полагая, что смыл кровью свое предательство, вернулся в станицу Апшеронскую. Но его все же арестовали и на десять лет определили в северные лагеря. Доживал он свои годы в Хадыженске, работая где – то сторожем…

* * *

…Неуловимо чувствовались близкие перемены, назревали события — это понимали все и ждали их каждый по — своему. Большинство — с радостью, иные, сделавшие ставку на новую власть, — со страхом.
Фронт напоминал о себе постоянным гулом артиллерийской канонады. Казалось, кто — то большой, огромный перекатывает громадные железные бочки, швыряет их о камни. Наши самолеты неутомимо гудели по ночам. Днем в просвете морозных белых облаков встревоженным роем гудели истребители, гоняли друг друга в прозрачной синеве, залетали в облака, сваливались оттуда неожиданно с противоположной стороны. Дробно звучала пулеметная очередь, свечой падал горящий самолет, и невозможно было понять, кто же сбит. Наш? Немец? Вверху наседали на стрелявшего, сбивали его, другой в воздухе разваливался на куски. Воздушная карусель разбивалась на отдельные группы из ревущих на форсаже авиационных двигателей. Истребители мелькали плоскостями, пикировали, переворачивались, стараясь зайти в хвост друг другу. Но уже горели чаще самолеты с крестами. Немецкие солдаты уныло смотрели вверх, зло сплюнув, уходили в тепло домов.
Нашего офицера с денщиком как ветром сдуло. Недобитый аккуратно собрал чемоданы, ему явно везло на новом поприще, у него появился свой чемодан с награбленным. Январский холод влюбил немца в пуховой платок Ефимовны. Рано утром, пока шофер прогревал двигатель легковушки, он накрутил его под легкой грязно — зеленого цвета шинелью. Ефимовна молчала — немцы могли по любому поводу выместить свою злобу. Сохраняя важную мину на лице, Недобитый пытался что — то объяснить, используя малый набор русских слов: о холодной зиме, о «русс генерал — морозе»… Поспешно хлопнули дверцы машины, пустившей клубы бело — синего дыма.
— Май месяц — Zuruck! — на ходу сообщил денщик, заскакивая последним, но Ефимовна, кое — что ставшая понимать, как она выражалась, из их «басурманского языка», сразу подытожила:
— Э, видать, «цурюка» не будет! — И чего драпаете, если назад думаете вернуться? Не дай Бог! Все сожрали, все засрали! — вдохновенно набирала темп она, чувствуя безнаказанность и близкое освобождение.
— И сразу доску уберем, что для немецких задниц за домом. Несет оттуда «культурой» немецкой да новым порядком, хоть нос зажимай! — она остановилась, будто натолкнулась на что — то, передохнула…
— Вот и все! Хрен с ним, с платком, — неожиданно закончила Ефимовна первым, что пришло ей в голову. Обойдя пустую комнату, она попинала ногами маленькую зеленого картона немецкую пасхальную елочку, брошенную на пол вместе с кучей пустых консервных банок, содрала со стены портреты голых красавиц.
— Стервы немецкие! Кому война, а кому бесстыдство, — и решительно окатила грязный пол из ведра. Засучив рукава, сказала: «Далеко не уйдут! А опосля покойников мыть положено». Торжественно, не спеша она смывала грязь с ободранного сапожищами пола, приговаривая: «Чтоб вам провалиться на своей машине или подорваться на мине! Чтоб вас разнесло в мелкие клочья!»
Полюбовавшись работой, глянув на нас, сказала: «Теперь, Нина, смотри да смотри за ребятами, немец злой, как бы чего не вышло! Отступать начали. Даст Бог, дождемся наших, будь поосторожней! На улицу ни, ни!»
По ночам грохотали взрывы, багряные языки пламени съедали крыши, стропила, лизали оконные рамы — немцы взрывали, поджигали школы, больницы, учреждения.

НЕМЦЫ ОТСТУПАЮТ
Пшеха загадочно шумела, облизывая мутной водой берега из синей глины. Волны плескались, что — то шептали, обещая близкие перемены. Река выбрасывала на берег трупы. Пить воду из Пшехи перестали. Станичники открыли давно заброшенные колодцы, расчистили заваленные камнями родники.
В конце января через станицу потянулись отступающие колонны немцев, танки, машины. По стылой зимней грязи бесконечной массой тянулись обозы, временами съезжая к обочине, уступая место щегольским штабным машинам. Земля ждала снега, её, черную, холодную, месили лошадиные копыта, давили громадные колеса обозных зеленых фур с брезентовым верхом. Крупные кони с коротко остриженными хвостами не могли тащить подводы, доверху наполненные военной амуницией вперемешку с награбленным. Они устало поводили боками, безропотно снося удары, падали. Немецкие обозники высвобождали сбрую, ствол винтовки втыкался в лошадиное ухо и сухой резкий выстрел освобождал животное от непосильного труда. Высекая искры из придорожного булыжника коваными копытами, лошадь дергалась несколько раз, затихая и вытягиваясь на холодной земле. В остановившихся крупных глазах отражались серое небо и оторванные доски сломанного забора.
— Лишь наши армейские лошадки, где — то захваченные немцами, невзрачные, тощие, невозмутимо тянули громадные телеги, поводя устало боками. На их исхлестанных плоских крупах — клейма воинских частей Красной Армии. У некоторых давние рубцы, затянувшихся осколочных ранений. Они тоже были пленными, и в лошадиных глазах застыла боль, почти осознанно животные смотрели вокруг, ожидая помощи.
Уныло тянется бесконечный обоз. Гитлеровцы, нахохлившись, сидят и лежат на пучках соломы, многие блестят стеклами очков, иногда протирая их беспалыми перчатками. Холод тесно прижимает немцев спиной к спине, заставляет напяливать на себя самые неожиданные вещи: женские платки, старые изодранные зипуны, дерюги, все пошло в дело. На замыкающем фургоне с изодранным брезентом — трое. Плотный здоровый немец хлещет лошадей длинным кнутовищем, сидя на куче амуниции. Рядом с ним тощий, с нервным лицом, его худую шею с поднятым воротником шинели перечеркивает черный ремень автомата, брошенного на колени, руки глубоко в карманах шинели. Он злобно, с прищуром, смотрит на русских баб, ребятишек, приплюснутых к тротуарному штакету и не скрывающих любопытной радости. Третий немец, закутанный в невообразимое одеяние, безучастен. Нос его с блестящей сосулькой на конце бел.
Бабушка Наталья торжественно стоит на тротуаре улицы Ворошилова, подпирая плечом в старой ношенной стеганке угловой забор своего дома. Это её любимое место, она совсем осмелела. Гордо закинув голову в сером платке, с мощной гургулей волос на затылке, она щелкает семечки с обычной, давно не виданной довоенной лихостью, сыплет остроты в адрес отступающего немецкого воинства. Бабы ахают от её смелости, замирают от страха.
— Ох, Наталья! Не к добру ты так развеселилась, как бы чего не вышло! — говорит рассудительная небольшого роста чернявая круглолицая казачка, ходившая у бабушки в лучших подругах.
— Они ить злые, по нашему не понимают, а по роже твоей догадаются — радостная ты!
— Черта с два и кукиш с маслом! Не до нас им теперь. Вишь, как поспешают!
— Смотри! — не унимается подруга.
Но бабушку понесло:
— Вон ентот, — кивает она на третьего немца с сосулькой на кончике носа, — до самой своей немки будет ехать с полотенцем поверх шапки. Гляди, гляди, бабы, да у него еще и шаль женская на шинельку навернута! Вот нарядились, хоть счас колядовать по хатам иди…
Сидящий с возницей тощий немец перебросил ремень автомата через голову на колени, резко дернул затвор. Автоматная очередь рванула холодный январский воздух, шмякая пулями по грязи у ног бабушки. В голенище её ноговиц зазияло отверстие, обнажая белую заалевшую вату, кровь брызжет на грязь тротуара. Невидимая пружина разбросала всех в разные стороны. Каждый ощущал спиной черный глазок автомата, залетая в раскрытые калитки, ища спасения в притихших домах.
Немец соскочил с подводы, меняя на ходу опустевший диск автомата.
— Halt! — сипло кричит он.
Две женщины с бабушкой стоят, замерев у забора. Немец, зло пыхтя, сует стволом автомата в немецкие грязно — зеленые куртки на женщинах, укороченных по росту, тычет в юбку на бабушке, шитую из сукна распоротых немецких солдатских брюк, кричит свирепо, непонятно.
— Возьми, возьми! — шепчет бабушка, норовя расстегнуть юбку. — Не стреляй!
Женщины судорожно тянут с себя беспогонные немецкие френчи, аккуратно сворачивая их подкладкой наружу.
На стоящую в середине шоссе повозку напирают головные фуры подошедшего обоза, возницы хлещут лошадей, пытаясь объехать фургон, сзади напирают еще и еще. Крики немцев заглушает ржание лошадей. Из калитки бабушкиного дома выходит дядя Тима, он идет к немцу. Просто идет, чуть бледнее обычного; сейчас что — то будет… Но немец возвращается к телеге, она трогается с места и он на ходу прыгает в нее. Немцы рванули вожжи, хлеща лошадиные спины. Грузовики, обгоняя телеги, теснят бортами суматошно рвущих удила лошадей, опрокидывая обозников в кюветы.
У забора бабушка Наталья схватилась натруженными пальцами за шаткие доски у подгнившего заборного столба, дядя Тима держит её под руку.
— А ты не бойсь, старая, у тебя только кожа задета, я вижу, — успокаивает он.
Мелькнула и исчезла замыкающая повозка немецкого обоза. Необычная тишина легла на станичные дома мягким покрывалом. Медленно угасал холодный январский день. В наступившей вечерней темноте по улице Ворошилова, выворачивая гусеницами мощеные камни булыжного шоссе, прогрохотала запоздалая немецкая танкетка с белым окаймлением черных крестов на легкой броне. И вновь стало тихо. Необычно тихо. Звонкая тишина будоражила предвестием радостной перемены. Люди не спали, пытливо вглядываясь во тьму пустынных улиц, исковерканных немецкими машинами.
Ночь навалилась бурым медведем на станицу, зачернила подслеповатые окошки осевших турлучных хат, зашумела порывами холодного ветра.
— А вдруг немцы вернутся? — съежившись, тихонько сказала Ефимовна, но мама, ставшая последние дни неожиданно бойкой, замахала руками. Казалось, они поменялись ролями:
— Ты о чем говоришь, не дай Бог… по всему видно, навсегда ушли. Наши скоро будут…
Немцы не вернулись, они оставили станицу без боя. Бежали поспешно, трусливо.

НАШИ ПРИШЛИ
Черная, израненная равнина Кубанских предгорий прикрылась белой казачьей буркой из пушистого снега. Закрылись рубцы от гусениц тяжелых немецких танков, припорошились глубокие машинные колеи. Земля, рожавшая хлеб, дающая жизнь, ждала своих хозяев, прихорошилась к их встрече. Деревья с белыми кронами, столбики заборов, увенчанные сахарно — белыми папахами, крыши домов под накидкой первого снега — все наполнилось ожиданием, превратилось в слух. Тишина звенела натянутой струной. Первозданная чистота искрилась в лунном свете, сиял тонкий лед у берегов Пшехи.
Утро 27 января 1943 года занялось медленно. Еще сквозь белесо — темную дымку неба мерцала запоздалая звезда, медленно угасая, когда послышался вначале неясный, потом более четкий, натянуто — басовитый шум мотора. Станица, ждавшая, притаившаяся за тонкими ситцевыми занавесками окон, ожила, захлопала дверьми, заскрипела ржавыми петлями калиток, высыпала на заснеженные улицы. Медленно, тяжело, с пробуксовкой шли ЗИСы, и вдруг послышалось:
— Раз — два, взяли! Еще взяли! — и крепкое, непереводимое, истинно русское выражение, да такое, что немцу и не приснится…
— Наши, это же наши! — резанул слух протяжный звонкий женский голос. И словно что — то рухнуло, раскололось, — замелькали огни керосиновых ламп в еще темных окнах, ожили улицы, заполнились голосами. Все шли к дороге, к войску, чтоб глянуть, самим убедиться. Не верилось, ой как не верилось, что все кончилось, что не будет немцев, не будет комендатского часа, облав, полицейских…
Первое утро освобожденной станицы вступило в свои права. Пешим порядком, обходя застрявшие машины, усталые и заросшие шли бойцы в родных серых шинелях, прожженных у лесных костров, пробитых осколками. За плечами — тощие зеленые вещмешки, шапки — ушанки с опущенными, у кого лихо поднятыми ушами, но обязательно со звездочками. У многих они были зеленой полевой окраски, но все же — звезды, наши, настоящие советские! Они не на поясе у Алахаря, а на шапках здоровых живых бойцов. Но оружие, какое оружие! У многих автоматы, десятизарядные винтовки Токарева, тяжелый ствол пулемета «Максим» в ребристой металлической рубашке то и дело мелькает на плечах проходящих; много пушек, а когда — то, при отступлении… не было и половины всего этого.
Я бегу рядом с колонной усталых, веселых бойцов, влюбленно смотрю на автомат ППШ с круглым диском, спрашиваю:
— А он лучше немецких?
— Об чем разговор, пацан! — бодро отвечает курносый веснушчатый боец. — У нас все лучше!
Я не успокаиваюсь:
— А сколько в диске патронов?
— Семьдесят один.
— Ого! — говорю и захлебываюсь морозным воздухом.
Самый младший из нас, Витька — сосед, роняет наше мальчишеское достоинство:
— Дяденька, а дяденька! А вы правда наши, русские?
— А то чьи же? — отвечает усатый старшина. — Можешь за ухо потрогать.
Смех колышет холодный воздух, выталкивая изо ртов красноармейцев клубы пара. Такой позор пережить трудно! Вечно эти маленькие!
— Он еще глупый, — поясняю я. — И голодал много, — добавляю для веса.
— Ничего! Теперь откормим, — говорит все тот же старшина.
Как с ними хорошо! Вот только идут быстро.
— Давайте я что — нибудь помогу нести, — без особой надежды на успех говорю я старшине.
— Это можно! — и он сбрасывает на мои плечи зеленый тощий сидор. В вещмешке ничего нет, лишь весело перекатывается что — то круглое, легкое. Я горд и с восхищением поглядываю на его автомат с непривычным для глаз круглым диском.
Станица расцвела женскими платками. Ломая усталый строй, женщины, старушки, деды обнимают бойцов. Седая казачка с девочкой лет пяти на руках осеняет крестным знамением проходящих:
— Сынки, сынки! Дай Бог вам спасения и победы над аспидом! Маленькая, щупленькая, она обняла за шею громадного неуклюжего бойца, присевшего завязать размотавшиеся обмотки. Правая рука бабуси мелко крестит автомат, запасные диски на поясе и край каски, левая настойчиво пытается всунуть в карман шинели шерстяные вязаные варежки.
— Так я ж неверующий, — краснея, простуженным басом говорит боец, распрямляясь во весь свой громадный рост. — А вот за варежки спасибо, в самый раз!
— Дяденька, а дяденька! — шепчет девочка, настойчиво пытаясь заглянуть бойцу под каску. — А немцы не вернутся? Вы их насовсем прогнали? — её личико выражает недетскую тревогу.
— Не вернутся, не бойся! — боец бережно отрывает от земли её худенькое легкое тело в стеганке, поверх которой на спине бугрятся концы по — бабьи завязанного в клетку платка. Прижав к себе, он сорвавшимся голосом спрашивает:
— Как зовут?
— Света, — из-под платка отвечает девочка, доверчиво прижимаясь к небритой подрагивающей щеке бойца. Несколько шагов он несет ее на руках, на немой взгляд ротного тихо отвечает:
— У меня в Сибири такая же…
Строй окончательно нарушается. Бойцов обнимают, слышны всхлипы; люди говорят, говорят, почти не слыша друг друга. Главное — сказать!
— Рота, стой! — командует зычный командирский голос. — Перекур, старшину ко мне!
Женщины, старушки, деды, мальчишки смешались с шинелями, защитного цвета стеганками; их обнимают, гладят рукава шинелей: «Наши! Наши!»
— Мы, конечно, мы! — отвечают они, взволнованные не меньше станичников. Но что — то необычное, непонятное в их облике…Погоны! На плечах бойцов, командиров — погоны. При отступлении в 42 — м их не было!
Дядя Тимоша в старой облезлой кубанке, с форсом сдвинутой на правую бровь, и в драном полушубке протискивается сквозь строй шинелей и ватников. На его лице читается одно — если он не поговорит, с ним что — то случится! Задевая локтями ложа винтовок, приклады автоматов, он твердит в каком — то упоении:
— Вот вы какие стали! Вот какие! — скосившись на погоны, говорит, очевидно, то, что ему не дает покоя:
— Ребяты, а ребяты! Что ж это вы с погонами? Непривычно как — то, не то с укором, не то с удивлением говорит он и чешет для чего — то за ухом. — Красная Армия ведь… Уходили в сорок втором с петлицами, а теперь как же… — и он недоуменно оглядывает бойцов.
— А теперь при погонах, — бодро выдает веселый сержант, сбивая с плеч снежок. — Сам Сталин их надел, и вся Красная Армия. А ты, дед, не печалься — у нас еще не всех успели снабдить. Вон еще с петлицами шагают, — замечает он, кивая на бойцов без погон.
— А тебе что ж, в первую очередь достались? — косясь на погоны веселого сержанта, украшенные тремя лычками, беззлобно спрашивает дядя Тима, залезая вновь за ухо корявым пальцем.
— В первую! — весело отвечает сержант, — потому как я самый храбрый из всех, ясно?
Его лицо светится хитринкой, и дядя Тима понимает, что он наипервейший ротный балагур и заводила. Все дружно смеются, похлопывая дядю Тиму по звонкой коже полушубка.
— Давай, деда, к нам! Тебе тоже обмундировку придумаем… при погонах. Будешь коноводом при орудийном расчете!
Обхождение дяде Тиме нравится. Взбодрившись, он еще глубже надвигает кубанку на правую бровь:
— А что! — довольно соглашается он. — Я бывало в германскую, да и в гражданскую…
— Вот и здорово! — перебивает его сержант, развязывая тесемку объемного кисета с вышитой красной нитью надписью: «Самому храброму бойцу» и чуть ниже: «Покури, да в немца пальни!»
К кисету тянутся со всех сторон.
— Бери, дед, закуривай! — сержант хитро мигает бойцам.
— Мы с нашим удовольствием, — деликатно кашляет дядя Тима и вытаскивает увесистую пригоршню махры из кисета. Соорудив цигарку поболе ладони, он блаженно затягивается сухо затрещавшим табаком и сразу заходится гулким кашлем. Еле отойдя, оловянными глазами смотрит на довольного сержанта и хохочущих бойцов. «Во, черт его дери, табачок! Усе нутро, ёксель — моксель, что тебе рашпилем продирает!» — говорит довольный дядя Тима, и я понимаю, что он счастлив.
— А то! — невозмутимо констатирует сержант. Махорка моршанская, особая гвардейская! Скуришь мешок — возьмем в коноводы!
— Хо — хо — хо, — мелко трясется дядя Тима, заходясь кашлем.
— Гы — гы — гы! — довольно вторят бойцы в прожженных шинелях.
Смеются с ними женщины, девушки, придвинувшиеся поближе к строю, с прищуром разглядывая обветренных молодых ребят. Впервые за долгие месяцы они могли смеяться, завязав платки по — молодому, задорно. Худы, истощены, но радостны. Радость их красит, раздвигает морщинки, искрит глаза.
Дядя Тима докуривает самокрутку, приятность общения распирает его.
— Можа еще махры возьмешь? — предлагает веселый сержант, протягивая кисет.
— Махра знатная, что и говорить! — довольно отвечает дядя Тима. Ему льстит внимание. — Но нам хватит, — деликатно отказывается он и снова лезет пальцем за ухо — привычка, недавно приобретенная, невесть что означавшая.
— Вам нужней, сынки! Еще воевать и воевать надо. Немец, поди, сам в Германию не побежит, гнать треба, — дипломатично сделав паузу, он оглядывает красноармейцев, а по новым понятиям — солдат, в стеганках защитного цвета, подтянутых широкими зелеными брезентовыми ремнями, в ватных брюках с дырами на коленях и локтях от длительного ползанья по мерзлой земле, крепкому снежному насту, в шапках — ушанках, обрамляющих лица с красными воспаленными глазами. Видно, не легко пришлось им, этим веселым, неунывающим ребятам, молодым и уже пожившим. Он, старый солдат, знал, что такое война, но он же знал по опыту — победитель всегда бодр и весел. Он все понимал, но объяснить свое чувство словами не мог, да и не момент был, просто вытерев как бы ненароком слезу и проглотив подступивший ком, он добавляет:
— Видно, снабжают вас здорово! А с обмундировкой не у всех, как след… а?
— Ничего, дед, новую дадут! Теперь наступление, — говорит усатый старшина, как о деле решенном. — Окопы в горах позади, лес тоже, — добавляет он и, крепко обложив дождь, снег и фрицев вместе с Гитлером, умолкает. Дядя Тима восхищенно оглядывает старшину.
— Молодец, добрый казак! Это по — нашему! — и гладит приклад старшинского автомата — оружие, которое в сорок втором он у наших почти не видел. Сержант и веселые бойцы давят окурки каблуками, заметив, как ротный два раза взглянул на часы, завернув обшлаг комсоставской шинели.Старшина прокашлялся и вышел на обочину:
— Кончай перекур! — помедлив, добавляет: — Выступаем повзводно, первые и вторые номера ПТР идут с третьим взводом. Что — то заметив, недовольно хмыкает:
— Алтунин, сегодня же сдай немецкий автомат в трофейную команду, получи наш, отечественный… сколько можно говорить!
— Сдам, сдам, — проворчал ершистый, небольшого росточка солдат с большим носом и громадными ушами. Посморкавшись, он добавил:
— У меня к нему запасных обойм еще много.
— Поговори, поговори у меня! — беззлобно сказал старшина и что — то добавил заковыристое про Алтунину тещу под дружный хохот отдохнувших бойцов.
Лязг оружия, добродушные матерки, и рота вытянулась походной колонной. За ней, устало скрепя мерзлым снегом, грузно катит артиллерия на конной тяге. По обочинам шоссе стоят станичники, и лучшего зрелища никто не желает.
К моей и Генкиной радости, у бабушки Натальи определилось на постой целое строевое отделение, человек 9 — 10 солдат. Дом наполнился смехом, разговорами. Через высокий порог сеней бойцы затащили пулемет «Максим» с зеленым щитом и запасом пулеметных лент в овальных, зеленого цвета металлических коробках. Пулемет привораживал, тянул к себе. Точно такой же был в кинофильме «Чапаев» у Анки — пулеметчицы, только этот настоящий, не киношный — с холодными шершавыми рукоятками, следами пулевых и осколочных царапин на щите. Украдкой выскакиваем с Генкой в холодные сени, трогаем кожух пулемета, заглядываем в черный глазок ствола. Потом, с разрешения веселого бойца — украинца, ложимся у пулемета животами на холодный, затоптанный снегом пол, зажав шершавые, с насечкой рукоятки. Смотрим через прорезь щита на мушку, нацеленную в днище старого деревянного корыта, заваленного чередой, зверобоем, шалфеем. Мы довольны, нет, мы счастливы! Недовольна бабушка, она искоса смотрит на пулемет:
— Черт его знает! Мабуть, застрочит…
Она панически боится всякого рода огнестрельного оружия, а после вчерашней очереди немецкого автоматчика — тем более. Нога у бабушки перехвачена косынкой, она чуть прихрамывает. Солдаты вываливают из вещмешков брикеты гречки и перловой каши, сверху ложатся сушеные лесные груши и кислицы.
— О це у ваших лесах сбирали, сушили, — говорит боец — украинец. — Богаты леса, кормиться можно. — Он добр, ласков, руки у него с широкими, огромными ладонями.
В наш дом определились офицеры — старший лейтенант и капитан, и мы сразу влюбляемся в пожилого бойца — ординарца. Петрович неизменно откликается на голос капитана фразой: «Я вас слушаю!» и вырастает в дверном проеме. Вид его говорит о независимости и готовности без подобострастия выполнить любое поручение. По истечении первого часа капитан, обращаясь к нему, бросает бодрым баритоном:
— Будем обедать и завтракать — все сразу, а заодно накормим нашего командира разведки, — добавляет он, подхватывая выросшего в дверях небольшого, очень стеснительного лейтенанта с полевой сумкой и планшеткой поверх прожженной у локтей шинели. Петлицы у него на концах шинельного воротника тоже опалены, и на двух лейтенантских кубарях желтеют окошки сколотой красной эмали. Юношеское лицо его пылает девичьим румянцем, глаза ясные, крупные, как переспелые черные вишни, моргают под широкими черными бровями. Очень не к месту, узловатым крабом, сидит шрам над правым надбровием. Свежая повязка белоснежного бинта вокруг шеи напиталась местами краснотой. Судя по тому, как уважительно, с налетом розыгрыша для маскировки, относятся к нему офицеры, было ясно: командир разведки — общий любимец и, несмотря на свой застенчивый вид — боевой, опытный офицер. Когда он бросил на вешалку шинель и повернулся к нам, смущенно приглаживая жесткие непослушные волосы, мы с Генкой тихо ахнули: на гимнастерке застенчивого лейтенанта, одетой поверх серого вязаного свитера, ярким пламенем занялись два ордена Красного Знамени, под ними мелодичным перезвоном блеснули медали. Капитан, глядя на нас, бросил: «Ты, Сучков, скоро всех пацанов с ума сведешь! Видишь, как на тебя они уставились. В следующий раз снимай шинель потихоньку — иначе враз ослепишь».
Лейтенант еще больше заалел, засмущался, не зная куда деть руки, но капитан подсунул к нему скрипучий стул, и со словами «в ногах правды нет» усадил командира разведки к столу, потом бодро потер ладони и бросил загадочную фразу:
— Петрович, давай «второй фронт», будем взаимодействовать!
Ординарец проворно выхватил из зеленого сидора консервные банки с тушенкой и брикеты серо — желтого яичного порошка. «Американские», — объявил Петрович и что — то вполголоса добавил ехидное о союзниках. На столе появились две буханки настоящего черного хлеба и, после некоторого колебания, со вздохом, торжественно выставилась поллитра «Особой московской», второй вздох завершился словами: «Последняя». Мама и Ефимовна заахали. Ефимовна сказала речь о неумелом пользовании продуктами, потом они с мамой разогрели тушенку, из яичного порошка испекли нечто большое и толстое, более похожее на пышки, сварили суп с той же тушенкой.
После того, как Петрович открыл банки громадным немецким тесаком, он наколол дров, добавил их в печь, при этом все время приговаривал:
— О це дило! Гарно, дюже гарно! Як дома.
Ефимовна бегала в сарай, доставала и протирала стулья, спрятанные от немцев. Мы с Генкой лезли везде, и нас не прогоняли. Больше всего топтались около командира разведки. К нашему удивлению, капитан и старший лейтенант несколько раз назвали его Толиком. Он на это не обижался, даже сказал, что он детдомовский и ему командир роты вроде отца. Мы осмелели:
— Дядя Толя, покажите ордена поближе!
— Это можно! — неожиданно просто согласился он.- Только недолго, мы есть хотим!
И был праздник! Мы сидели вокруг стола, а в середине его — «Особая Московская», вокруг неё, на сковороде и в супе,- «второй фронт». Все как до войны, на праздники! Петрович по — отцовски раскрыл бутылку, наполнил рюмки.
— За встречу, за победу! — сказал капитан, и все встали. Рюмки звенели, мама и Ефимовна улыбались. Мама в новой белой кофте с высоким воротником и пышной прической. «Ну и мама, когда же она успела? Хитрая!»
Офицеры замечали только маму, говорили с ней, улыбались. Мне жаль стало Ефимовну, она как — то потускнела, съежилась, отошла на второй план.
Ну и ели мы с Генкой! Долго и хорошо. Потом мама со словами: «Лопнете, другим тоже надо» подвинула «второй фронт» к офицерам.
— Пущай едят хлопцы, мы все понимаем! — сказал сердобольный Петрович, возвращая тушенку.
Не жалко, но с непривычки опасно, — капитан с укоризной оглядел ординарца. — Помнишь в Самурской случай? Так же вот…
Что было в Самурской, он не сказал, но Петрович со вздохом забрал тушенку и сунул в наши потные ладони по куску сахара: «Сосите глюкозу!» и заговорщицки подмигнул. Что такое глюкоза, мы не знали, но сахар был вкусный!
Пока взрослые смотрели друг на друга, улыбались, говорили, мы с Генкой изучали награды. У капитана и старшего лейтенанта они тоже были, у Петровича — медаль, но лейтенант Толик Сучков все же затмил всех. Ах, как хорошо быть командиром разведки! Вырасту, стану разведчиком, — думал я.
Впервые за много месяцев мы ели настоящую пищу. Мякиш черного хлеба приятно клеит язык к небу, сахар во рту долго не тает — и это замечательно! Наверное, после войны все будут есть хлеб с сахаром! Надо спросить у мамы…