Анатолий Орлов — «Военное детство» (повесть)

Часть 2
Казнь казаков

КАЗНЬ КАЗАКОВ
Полк, в котором служили апшеронские казаки — 1 — й Урупский, имени генерала Вельяминова, воевавший во времена Кавказской войны в истоках реки Уруп, отличившийся там, но потерявший значительную часть личного состава, был переведен в Майкопский отдел Кубанского казачьего войска, в наше предгорье. Именовался он по — прежнему Урупский. В него влились 24 — й Кубанский казачий Апшеронский полк, в котором служили казаки из станицы Апшеронской, и 27 — й Хадыженский казачий полк.
Пополнение личного состава казаками из местных удвоило боеспособность полка, и за успешные боевые действия в 1865 году полк был награжден Георгиевским крестом с вручением знамени с Георгиевскими лентами и вышитым Георгиевским крестом.
В Первую мировую войну, с 1914 года полк участвовал в боевых действиях на Турецком (Кавказском) фронте, потом на Западном. Изрядно утомленный боями, со значительными потерями личного состава, он некоторое время стоял на Украине, в Каменец — Подольске. В начале Гражданской войны казаки были сильно разагитированы большевиками и, не желая воевать ни за белых, ни за красных, разъехались по домам. Таким образом многие служивые оказались в станице Апшеронской. Исключение составил некий Петров, есаул полка, перешедший на службу к красным.
Уроженец станицы Пшехской, затаивший злобу на казаков, не захотевших воевать, он-то и возглавил карательный отряд, набранный из красноармейцев, уроженцев центральной России. Отбирал лично, преимущественно буденовцев, прошедших Гражданскую войну, способных рубить кого угодно, не рассуждая. Вот тут — то и пришел «звездный час» бывшего есаула. Отсюда и особая жестокость Петрова и руководимого им отряда в расправе с бывшими однополчанами. Сам есаул — садист по натуре, привыкший к крови в мировую и гражданскую войны, убивавший с легким сердцем, перешедший к красным не по убеждению, а как к силе, перевесившей в гигантской борьбе. Он был всегда там, где лилась кровь, и воевал у тех, кто одерживал победы и брал власть в свои руки. У красных, по его склонностям и натуре, было много таких дел, которые выполнял он с особым рвением. Знавший многих казаков полка в лицо и пофамильно, бывший есаул быстро находил свои жертвы. Оставаясь в душе барином и господином, с удовольствием убивал «быдло», будь оно из белых или красных. Таким он очень пришелся ко двору тем, кто руководил осуществлением директивы компартии о расказачивании.
Знавший хорошо границы Майкопского казачьего отдела, он провел свой отряд по станицам, приписанным к нему: Ханская, Белореченская, Пшехская, Кубанская, Апшеронская. По пути следования арестовывали бывших служивых и пригнали их с собой в Апшеронскую несколько десятков. Из местных арестовали еще 118 казаков, в основном служивых полка, к ним прибавили немалое количество станичников более старшего возраста. Забирали состоятельных и не очень. Главная вина — казачье происхождение.
О трагедии апшеронского казачества, потрясшей всю станицу, я наслышан с детства. Об этом говорилось шепотом, с оглядкой. Директива партии большевиков выполнялась неукоснительно. Вот как этот выглядело в станице Апшеронской.
Осенью 1920 года, когда станица заканчивала уборку урожая, а многие казаки уже засылали сватов к приглянувшейся невесте, когда жаркими переливами гармони запели, заплясали казачьи свадьбы, в станицу вошел карательный кавалерийский отряд в полном боевом снаряжении. Отряд имел обычный вид. Армейское обмундирование: гимнастерки, буденовки с красными звездами. Звезды были впаяны и на эфесах сабель, это хорошозапомнилось станичникам. И еще врезалась в память необычная песня, с которой отряд прибыл. Припев звучал зловеще:
Чеки, чеки, резить будем,
Чеки, чеки, рубить будем…
Эти дикие слова до самой смерти помнила Нина Павловна Платонова, 1906 года рождения, которой в ту пору было 14 лет. Она помнила многое, спасибо ей за помощь и за то, что подробно рассказала мне о прадеде моем, Иване Михайловиче Тарасове, которого хорошо знала с детских лет — он лечил её, прививал оспу, и всегда умел развеселить любого, что было самое главное в его характере и весьма помогало излечению.
В первые же часы пребывания краснозвездных конников в станице начались аресты. Местный ЧОН, состоявший из парней не казачьего происхождения, получил приказ: окружить станицу и… «всех впускать и никого не выпускать!» Разбившись по группам, отряд разъезжал по улицам, забирая всех, кто имел отношение к казачьему сословию. Брали по домам, крутили руки, сгоняли всех в «холодную», помещение из бревен — крепко сколоченное, расположенное за домом станичного атаманского правления. Въезжая во дворы, не слезая с седел, лихие красноармейцы объявляли хозяину: «Собирайсь!» Если кто сопротивлялся, — убивали на месте, в собственном дворе или около.
Казак Павел Дрокин, едва выйдя из дома на крыльцо, был зарублен ударом клинка. Ночью, тайком, схоронили его родные в огороде, под старой развесистой грушей. Казака Егора Шипилова зарубили сразу же за калиткой родного дома.
При арестах изымали оружие, заставляли надевать парадное обмундирование. Убивать же вели ночью, босиком, в исподнем. Родные и близкие казненных не раз потом опознавали вещи зарубленных казаков, доставшихся пособникам карателей. Отец мой, тогда восьмилетний мальчик, месяц спустя после рубки видел дедову папаху на одном вознице, прогремевшем мимо на телеге.
Забрали прадеда к вечеру, уже смеркалось. Он упорно не хотел надевать новую, недавно сшитую черкеску с серебряными газырями. Все норовил одеть похуже, ношеную. Понял старый казак, все сразу понял и ушел из дома по — христиански, со всеми простившись, благо конвой тому не препятствовал.
И часто обида давит сердце. Я бы мог его видеть, и он знал бы своего правнука.., но зарубили. За то, что казак… Прадед сеял пшеницу, овес. Сейчас мы таких именуем фермерами, избегая исконно русского слова ХОЗЯИН. Нынешняя неустроенность страны и все наши сегодняшние проблемы берут свое начало именно там, в 20 — х, 30 — х годах. Эксперименты партии большевиков выкосили кормильцев державы.
Держали арестованных апшеронцев первые сутки вместе с теми, кого отряд пригнал с собой, в громадном бревенчатом сарае, расположенном за домом станичного атаманского правления. (Где и сейчас находится штаб апшеронского казачества).
Запомнился станичникам отчаянный поступок молодой, двадцати одного года от роду казачки Тани Дебды. Намереваясь спасти двух своих родных братьев и других, арестованных карательным отрядом, она пыталась отравить мышьяком командование отряда во главе с Петровым. Для этого и устроилась к ним кухаркой. Пыталась, но не смогла. Её схватили с поличным и казнили на сутки раньше братьев.
Ночью, а иногда и днем, выставив оцепление, казаков водили рыть себе могилу — громадную яму, более 20 метров длиной, 3 — 4 ширины, и глубиной до двух метров. Место было выбрано по тем временам глухое, на отшибе, за рекой Тухой. Был здесь мелкий кустарник, густые заросли колючей ажины, да обилие дикого ореха — фундука. Угол нежилой, мрачноватый. «Ореховый кут» — именовали станичники то место. Впоследствии, год спустя, в 21 — м, здесь периодически расстреливали. Новая власть облюбовала эту глухомань для казней.
Не реже одного раза в месяц, из Майкопа приезжала выездная «революционная тройка», и за день «работы» выносила по 10 — 20 смертных приговоров. «Врагов народа» было много. Стреляли уже всех подряд, по любому доносу. Казаков — в первую очередь.
Держали станичников под арестом недолго. Как рассказывают свидетели, на третью ночь их казнили. На сутки раньше, ночью, увели за Туху и зарубили тех, кого пригнали из других станиц.
Среди арестованных в Апшеронской было также несколько казачек. Их взяли за мужей, которые ушли в лес к «зеленым». Так называли тех, кто уходил в леса, не желая служить новой власти. Одну молодую казачку забрали просто так, за красоту. Держали её вместе со всеми, используя молодое красивое тело днем и ночью. Изнасилованием тешился весь отряд. Но красавицу не отпустили. Зарубили вместе со всеми.

На казнь за станицу повели ночью, в окружении конного отряда. Связаны казаки были по пять — шесть человек общей веревкой. Так убежать труднее, почти невозможно. Но попытки были. Один все — таки метнулся в черноту ночи, но хлесткий выстрел в спину из короткоствольного кавалерийского карабина уложил казака на месте. Проходя мимо своего родного подворья, казачка Ширенкина потеряла сознание. Её заставили тащить под руки до самой свежевырытой могилы.
Мимо своего дома, в колонне и связанный, шел ночью той и прадед мой, Иван Михайлович Тарасов. Что творилось в душе старого казака, когда он проходил мимо, одному Богу известно. Наверняка мысленно прощался с женой, дочерью и восьмилетним внуком — будущим моим отцом…
Тайком, поодаль от конвоя, шли несколько казачек. Они издалека видели своих мужей, чувствовали опасность, но не могли оторваться от колонны. Некоторые были с детьми на руках — хотели разжалобить палачей. Их заметили и, как невольных свидетелей, забрали и присоединили к мужьям.Общая смерть соединила их на веки: детей, матерей и отцов.
У могилы отряд спешился, кольцом окружив обреченных на смерть. Тем, кто пытался кричать, молча совали клинком в рот или глушили тупым концом сабли по голове. Невольными свидетелями этого были несколько молодых парней, мобилизованных местным ЧОНом на засыпку могилы. Напуганные зрелищем, они стояли поодаль.
— Гавкните где, так же зарубим! — пообещал им Петров. И они до конца дней своих боялись говорить об этом.Время шло. ЧК стало именоваться ОГПУ, затем НКВД, КГБ, но ничего не менялось. Впервые открыто они заговорили о случившемся в период «хрущевской оттепели».
Родные зарубленных: вахмистра Тихона Митрофановича Маротченко и его двоюродного брата Алексея Маротченко, узнали подробности о гибели близких людей у казака Герасимова, умершего в 1987 году. Тогда, в 17 — летнем возрасте, он засыпал изрубленных казаков могильной землей. Близкие урядника Максима Гордиенко узнали о его последних минутах жизни от Михаила Теревца, которому в ту пору было восемнадцать.

Рубили у края могилы. Сталкивали вниз, подводили следующего. Рубили по — разному: с плеча, разваливая до пояса, иным просто отсекали голову. Сопротивляющимся выкручивали назад руки цепкой хваткой с обеих сторон, давали под ноги подсечку, валили наземь, наступая сапогами в спину, между лопаток, удерживая у края свежевырытой могилы, из темной глубины которой тянуло прохладной земляной сыростью. Отъевшиеся на дармовых казачьих харчах красные конники, многие с КИМовскими значками на груди, убивали казаков поодиночке. Принятый «для дела» самогон придавал решимости — на трезвую голову такое делать не так — то просто…
Чуть стоящий поодаль красноармеец, с навыками палача, рубил сплеча, стараясь отсечь голову с одного удара. Шмякающий, с посвистом удар клинка, и… голова, близкая к краю готовой могилы, отлетала в черноту ямы, глухо стукаясь о днище, или пропадала без звука, иной раз чуть шлепая, если падала на тело только что зарубленного. Безголовое туловище с бьющей фонтаном кровью из обрубленных шейных артерий, сталкивали в яму, пьяно куражась и матерясь. Иногда это сразу не получалось, настолько сильны были предсмертные конвульсии в казачьих телах, только что полных жизни. Тело, содрогаясь, уводило в сторону от ямы, или же наоборот, тащило за собой в могилу палачей, еще не успевших разжать свои руки на руках казненного.
Половина из зарубленных были живы. Тяжело раненые, они лежали под мертвыми телами, захлебываясь их кровью. Убивали так совсем не случайно. Куражились, чтобы было больней и тяжелей. Ранив в грудь, живот, толкали на убитых.
Более двадцати казаков зарубили изуверским способом. Говорят, сам Петров сказал арестованным:
— Ну что, казачки, может, кто сам побежит к яме? Есть такие, а, может, кишка тонка?
Храбрые и гордые нашлись. Побежали. Шагах в пятнадцати от ямы — палач с клинком, он на ходу рубит бегущему голову, казак без головы продолжает бег и сваливается в могилу. Голова катится следом, её футболят в яму сапогами.
Первым побежал казак Семен Васильевич Гриценко. Богатырь, редкой силы человек, он не смог преодолеть гордыню и принял мученическую смерть добровольно.
Край ямы осклиз от горячей, парящей кровавой лужи. Лопатой периодически счищали в темный могильный зев эту красную, теплую жижу, смешанную с истоптанной землей. Подводили следующего. И если прежними приемами с ним справиться было трудно, то ударом приклада короткого кавалерийского карабина в голову казака оглушали, потом, ослабленного, рубили клинком. Так погиб мой прадед, Иван Михайлович Тарасов, человек степенный и хозяйственный.
Мне рассказывали — его рубили первым. Был он самый старший среди арестованных, как мог поддерживал у казаков бодрость духа. И смерть принял раньше других. Ночь, говорят, была теплая, лунная, ясная. От места казни через реку Туху и пустынную площадь ночного базара была видна улица Проезжая (ныне Ворошилова), на которой четко вырисовывался дом прадеда (ныне угол ул. Ворошилова и Беляева 25).
— Вон моя хата, вот он — я, рубите меня первым! — были его последние слова.
— А за что, за что же его убили, бабушка? — спрашивали мы с Генкой. Вопрос надолго зависал в густой тишине полутемной комнаты, слабо освещенной бледно — желтым светом керосиновой, с выщербленным стеклом лампы.
— За то, что казак, унучки, за это. Казаков начали убивать с 18 — го года, врагами считали. Расказачивание это, так тогда это называли. Там, за Тухой, кроме могилы, где ваш прадед лежит, есть еще две такие же. Там расстрелянные. Их стреляли год спустя, в двадцать первом. Может, им было легче умирать… А в «нашу» могилу бросали только рубленых. Там их сто восемнадцать, и все зарублены. Но один казак остался жив. Перед рассветом, под утро, он вылез из могилы.
Рассказ об этом недорубленном казаке я помню с детства. Его рубили в числе последних. Палачи утомились, нервничали, торопились — ночь была на исходе. А казаки не хотели умирать и расставались с жизнью тяжело… У палачей уже руки опускались от усталости, — более сотни зарубить не так — то просто… А потому удар клинка, скользящий, неточный, пришелся на шею и нижнюю часть лица, отворотив лохматый кус кожи и шейных мышц. Брызнула кровь, и казак без сознания упал в могилу.
Яма уже была полна трупов, и до краев оставалось не более метра. Очнулся он быстро и старался жаться к стене у самого её верха, обжав руками рану. Слой насыпанной сверху земли был невелик, крупные твердые комья пропускали воздух, и в предутренней серой мгле казак смог выбраться из могилы.
Потом он еще долго жил, работал конюхом, но помалкивал. Выбравшись ОТТУДА, не очень — то разговоришься… Впоследствии он все же кое — что рассказывал, но… с оглядкой. Надо знать, какие это были годы! Отец мой два — три раза видел его в станице, еще до войны.
— Смотри, смотри, вон тот, который с твоим дедом в одной могиле лежал, — шептала бабушка Наталья, показывая отцу на базаре среднего роста пожилого мужчину со следом сабельного удара на шее и нижней части лица. От него и от тех, кто был в оцеплении и закапывал могилу, и узнала бабушка Наталья подробности гибели прадеда; что он сказал перед смертью, как убивали казаков.
Утром следующего дня вновь выставили оцепление — станичников не пускали к казачьей братской могиле. Взять из могилы и похоронить родных по — христиански никому не разрешили. Лишь мальчишки — казачата, вездесущие и проворные, побывали у громадного, свеженасыпанного холма, возвышающегося над могилой станичников. Земля у ямы и подступы к ней были истоптаны, четко обозначались следы босых ног и красноармейских сапог с глубокими вмятинами каблуков. Край могилы был обильно пропитан загустевшей кровью. Среди этих мальчишек был и мой отец. Все это он помнил до самой своей смерти.
Яма была слегка прикрыта глыбами земли с кусками дерна. До конца дня, до захода солнца в иных местах она слабо шевелилась, чуть вздрагивала, на поверхность выступала и пузырилась кровь. Прогнав детей, оцепление красноармейцев из карательного отряда стало на стражу, весь день отгоняло родных и близких от могилы. В места, где наблюдалось слабое шевеление земли, периодически стреляли из карабинов. Добивали. Патронов не жалели.
К концу дня оцепление было снято, но три красных конника остались наблюдать, чтобы никто не вздумал разрывать могилу и забирать убитых казаков.
В тот день, наступивший после казни, крики и плач были слышны далеко по станице. Одна из казачек, у которой зарубили мужа и двоих сыновей, несколько раз вырывалась из рук державших её людей, проскакивала сквозь оцепление и бросалась на глыбы могильной земли… пока не лишилась сознания. Так её и унесли оттуда.
Родные одного зарубленного казака в истоптанной и окровавленной траве возле могилы нашли и опознали по приметным волосам скол черепной кости от головы родного человека, величиной поболее крупной мужской ладони. Очевидно, первый удар сабли в голову был неточным, скользящим. Палачи торопились, нервничали, а, может, казак в момент удара невольно уклонился: сработал многовековой опыт, заложенный предками.
Дети казненных, которым сейчас по 85 — 90 лет, плачут, рассказывая о тех событиях. Они в три раза переросли своих тридцатилетних молодых отцов, но для них они — отцы, а они все равно остались детьми…
Начальные сведения о трагедии апшеронских казаков узнал я в далеком довоенном детстве от своих бабушек — казачек. С 1990 года, с начала возрождения казачества мои знания пополнились при беседах со свидетелями того злодеяния или их прямыми потомками. Благодаря им мною восстановлено 98 имен из 118 зарубленных казаков. Очень много рассказала об этом Евдокия Евсеевна Гуленко, 1900 года рождения (ныне покойная). В 1920 году ей было 20 лет, и она многое помнила о том, что было в ту кровавую осень. Впоследствии она уехала из Апшеронска и жила в станице Абадзехской Майкопского района. Встречи со старой мудрой казачкой и её письма помогли мне во многом.
Из своих помощников хочу отметить также казака апшеронца Михаила Тихоновича Маротченко, 1915 года рождения, сына зарубленного в 1920 году вахмистра Тихона Митрофановича Маротченко.
Анна Дмитриевна Моисеенко, 1911 года рождения, рассказывала о своем тридцатилетнем казненном отце Дмитрии Васильевиче Моисеенко (участнике Первой мировой войны).
— Ой, да снимите ж с себя казачью форму, неровен час, вас всех так же заарестуют и порубят там, за Тухой, — говорила она мне при беседе в 1991 году. Страх за казаков жил в ней с 9 — летнего возраста.
Я благодарен всем своим добровольным помощникам, с которыми встречался, беседовал, от кого получал письма в течение прошедших 20 — ти лет. Храню эти ценные показания как реликвии, как документы о том страшном злодеянии, которое было совершено осенью 1920 года в станице Апшеронской; а ведь это было лишь одно из многих и многих преступлений, совершенных против казачества в те годы.
Жительница поселка Нефтегорска Екатерина Николаевна Зражевская, 1908 года рождения, проживавшая по улице Советской, 60, вспоминала, как красный командир, арестовавший её отца, заставил его надеть новую кожаную куртку, которую они с матерью на другой день увидели на этом командире в станице Апшеронской. Отца её, Николая Александровича Татузова, в возрасте 36 — ти лет зарубили той же ночью, и узелок с едой, принесенный ему на следующий день, оказался ненужным. Командир в отцовской куртке успокоил их: «Отца накормили, не беспокойтесь, вернется…» Но девочка не успокоилась, она нашла дом, в котором квартировал Петров, командир отряда. Он сказал ей ту же ложь. Кстати, из всех свидетелей трагедии апшеронского казачества Екатерина Николаевна былаединственной, разговаривавшей с Петровым. Она хорошо запомнила этого человека.
Вот что я записал с её слов: «Было осеннее ясное утро. Во дворе просторного казачьего дома, гремя умывальником, довольно фыркая и крякая от удовольствия, мылся черноволосый, с густой шевелюрой, с черными бровями, среднего роста мужчина лет тридцати. На нем был белый бешмет со стоячим воротником, черные брюки заправлены в высокие кавалерийские сапоги. Лицом светел, бел. Довольно крепок собой. Палач был образован и имел офицерскую выправку. По рассказам станичников, и трезвый и пьяный он был непредсказуем, мог неожиданно рубануть арестованного шашкой или выстрелить из револьвера. Таким он и остался в памяти станичников».
После совершенного злодеяния карательный отряд Петрова уходил на Майкоп короткой горной дорогой через мост на реке Пшехе, по пути застрелив на мосту дежурившего там казака Ледяева. Стрелял сам Петров. Пьяный, он выхватил карабин у ординарца. Стрелял со злобой, остервенело, израсходовав все пять магазинных патронов — перед ним, видите ли, Ледяев не снял шапку… Красный командир никак не мог отрешиться от прежних барских привычек!
Рассказывали старики — станичники, что отряд по дороге был встречен засадой апшеронских казаков, которые скрывались от красных в лесу. Был бой, в котором полегла половина карателей.
А из Апшеронской несколько казаков, родня зарубленных, верхом гнали коней до самого Екатеринодара. Оттуда дали телеграмму Ленину. И был, сказывают, потом в Майкопе суд. Остатки отряда были расформированы, а восемнадцать человек — самых активных во главе с Петровым судили. Петрова и четверых, которые выполняли роль палачей и рубили казаков, расстреляли. Одним словом: ВЕРХОВНЫЕ ПАЛАЧИ УНИЧТОЖАЛИ ПАЛАЧЕЙ — ИСПОЛНИТИЛЕЙ.
После ухода карательного отряда из станицы Апшеронской родственники казненных просили разрешения разрыть могилу и похоронить казаков по — христиански. Но власти были непреклонны. Все осталось, как было.
В этот мрачный угол мелколесья на окраине станицы боялись ходить даже бойкие казачата. Могильную тишину братского казачьего погребения не нарушало ничто. И так было много лет подряд.
Правду скрыть невозможно. Все, что я в детстве слышал от бабушки Натальи Ивановны, до сих пор в моей памяти. Помнятся её натруженные шершавые руки с плохо гнущимися пальцами — руки старой казачки, вдовы Георгиевского кавалера с двадцатилетнего возраста… Руки ласковые, нежные. Они гладят меня и братишку Генку по отросшим непослушным вихрам. В полумраке комнаты жаром полыхает печь, и она рассказывает нам о тех страшных днях, мы с Генкой слушаем.
Ясно представляю, как тихой, лунной ночью рубят казаков. Станица спокойно спит, а их рубят, рубят… Могила полна. Казаков забрасывают комьями сырой, глейкой земли. Она слабо шевелится, вздрагивает, и кровь выступает наружу, пузырится…
Рассказывают старожилы, что до 1929 года на казачью могилу ходили иногда родные, поминали. Власти разгоняли приходящих туда людей, на то был запрет НКВД. В конце концов могила затерялась, заросла. В 1935 году для вновь приехавших в станицу там стали отводить участки земли под застройку.
И лишь только со времени возрождения казачества начала всплывать правда о злодеянии, совершенном осенью 1920 года. В память о зарубленных апшеронские казаки установили в 1997 году, напротив ворот городского стадиона, в парке «Юность» шестиметровый православный крест из нержавеющей стали.
Еще и еще раз хочется спросить: «Кого рубили? И за что?»Ведь, как сказал Лев Толстой «Казачество создало Россию. Селясь на окраинных рубежах государства Российского, казаки оберегали границы святой Руси, в многочисленных войнах это были самые надежные и храбрые воины». С казаками Наполеон Бонапарт готов был завоевать Европу: «Дайте мне казачий полк, и я её покорю за месяц…» — говорил он, увидев казаков в деле. Вальтер Скотт хотел написать роман о казачестве. Германский император Вильгельм II в начале прошлого века называл казачество единственным сохранившимся в мире рыцарством. Да, это были истинные рыцари Российской державы!
Многие государства, копируя Российскую империю, пытались создать собственное казачество. Но казачество на земле Западной Европы не получалось, да и не могло получиться. Из этих экспериментов родились гусары, драгуны, но не казачество!
Невдомек было европейцам, что казак — это не просто отличный воин, но и особая культура, особое происхождение и состояние души.
Вот кого уничтожали — воинов и хлеборобов, любивших свою Родину, защищавших её. А сейчас мы пытаемся возродить истребленное казачество. Возрождаем то, что у нас уже было. Что надо было хранить и беречь, как уникальное достояние России.