Анатолий Орлов — «Военное детство» (повесть)

Часть 4
Зачем столько соли
Садик закрывается
Наши уходят
Мы остаемся
Тайник

ЗАЧЕМ СТОЛЬКО СОЛИ?
Каждый минувший день ничего хорошего не приносил. Все тревожней и напряженней становились лица взрослых, когда они слушали сводки Совинформбюро. Было непонятно, непостижимо нам, мальчишкам, почему мы отступаем? В детском садике мы пелипесни о войне, о победах. Всех врагов всегда побеждали, и должны были побеждать. Еще помнились постоянные довоенные разговоры: у нас все самое лучшее, передовое, много танков, самолетов… Почему мы тогда отступаем? Взрослые говорили о временных неудачах, о внезапном и вероломном нападении, а наши войска отступали и отступали. В станице появились эвакуированные, беженцы из Белоруссии и Украины.
— Пустите, пожалуйста, переночевать, — этот возглас в вечерних сумерках у калитки раздавался все чаще и чаще. Люди просились на ночлег усталые, изможденные, сами не знающие, куда бредут, лишь бы подальше от немца. Затаив дыхание, слушали станичники рассказы о зверствах фашистов. Не укладывалось в голове, не верилось, что такое может случиться и здесь, с нами.
— Россия большая, до нас не дойдут, — рассуждали многие.
— До Кубани немец никогда не добирался! — уверенно говорили старики и добавляли:
— Мы германца знаем, воевали в черырнадцатом…
Лето и зима сорок первого прошли в постоянной тревоге и ожидании вестей с фронта. В центре станицы, у клуба, ко времени передач Совинформбюро собиралась толпа. Стояли без разговоров, ждали новостей. Голос Левитана из большого квадратного, черной фанеры рупора бросал в толпу тревожные вести с фронтов. Люди молча расходились. Шли, стараясь не смотреть друг на друга.
Появились первые инвалиды войны. Все чаще и чаще в толпе мелькали костыль или пустой рукав гимнастерки, заколотый булавкой. Война приближалась. По ночам, надрывая душу, гудели немецкие самолеты, в черном небе шарили лучи прожекторов. Приближался август сорок второго года.
Бабушка Наталья возникла в проеме дверей, загадочно поманила маму. О чем — то недолго пошептались. Мама схватила две сумки, мешок. У бабушки такая — же тара. Быстро, быстро, почти бегом ушли. По улице, друг на друга не глядя, торопливо шли женщины, мужчины, что — то несли в мешках, оклунках, сгибаясь под тяжестью.
— Еще есть? — округляя глаза, спрашивала на ходу бегущая женщина. Ей не отвечали, несли молча. Кто — то сказал нехотя: «Есть пока… Спички кончаются, соль, мыло хватают в драку».
Женщина дробной рысью прибавила ходу в сторону магазина.
— Зачем им столько соли, спичек? — думал я, — странно… В запасе у нас всегда было два — три коробка, но не пол — мешка. Проходящий мимо дядька нес мешок странно легко, сквозь частые дыры выглядывали уголки спичечных коробков, его руку оттягивала сумка с крупной кристаллической солью.
Мама с бабушкой внесли в дом пол — мешка спичек, две сумки соли.
— В Гражданскую соль, спички, мыло первым делом искали, — скороговоркой сказала бабушка, сваливая спички под кровать. Туда же задвинула соль, спохватившись, добавила: «А мыло еще есть. Давай бегом… Надо захватить пару ящиков. Денег не жалей, скоро на них ничего не купишь… В Гражданскую… Что — то хотела вспомнить она, но остановилась на полуслове, заметив через открытую дверь в сутолоке улицы ящики с мылом на плечах идущих.
Женщины несли их не полные, облегченные, прижимая бережно к груди, и плохо выструганные доски впивались в легкие летние платья. Серые куски, на которые в прежние времена никто особого внимания не обращал — разве что к большой стирке брали по два куска, не более — теперь гремели в грубо сколоченных ящиках. Мужчины, кряжисто ступая, вразвалку колыхали на потных сатиновых плечах полные, с верхом коробы, где внавал лежали мыльные куски, коробки спичек, пачки белоснежной, мелкого помола соли.
И мама с бабушкой снова исчезли. Мешок со спичками безмолвно выглядывал из — под кровати, наводя на размышления. Серая мешковина дала трещину, из разодранного шва на пол вывалились спичечные коробки с желтыми аккуратными наклейками. Они загадочно лежали манящей горкой. Хотелось взять и чиркать, чиркать… Задвинутые в дальний пыльный угол, где обычно папа ставил мышеловку и куда нам лазить запрещалось, распластались сумки с солью, переполненные, скособоченные и угрюмые, как серые квочки. Все было интересно, таинственно.

САДИК ЗАКРЫВАЕТСЯ
В детском садике разучивали новые песни о войне:
Стелются черные тучи,
Молнии в небе снуют,
В облаке пыли летучей
Трубы тревогу поют…
Рядом военкомат, через щели высокого забора, затаив дыхание, смотрим, как переполненные ЗИСы, полуторки, взбивая пыль, увозят на фронт парней в кургузых пиджачках, с длинноторчащими козырьками восьмиклинных кепок. Кто весел неестественно, сумбурно, другой угрюм, неразговорчив.
— Пей, Митюха! — кряжистый расхлыстанный мужичок с тощим заплечным мешком, громыхая котелком и жестяной кружкой, притороченными к нему, небрежно сует распечатанную бутылку водки, изрядно опустошенную, молодому пареньку со значком Ворошиловского стрелка на выцветшей ковбойке.
Паренек неуверенно отмахивается — а, может, так и надо… — кряжистый увещевает: «На фронте не выпьешь… если вообще доедем… враз бомбой уложит! И трезвых и пьяных, и хороших и плохих…»Паренек не соглашается, зло выбивает поллитровку, она катится, чудом уцелевшая, не разбитая, по утоптанной дорожной пыли, расплескиваясь.
— Да я тебя! — замахивается расхлыстанный, но рядом вырастает сухощавый плотный командир с пыльными петлицами — в каждой по шпале.
— Пьян! Под трибунал захотел? — он сверлит пьяного воспаленными глазами, тот несобранно старается принять положение «смирно».
— Ты знаешь, что тебе положено по законам военного времени?
— Да я совершенно трезвый, товарищ капитан! Так, малость…
— Сидоренко! — бросает через плечо строгий капитан пожилому, медвежьего вида сержанту.
— Уведите, разберитесь… — Сержант с двумя бойцами, брезгливо толкающими мужичишку в спину, пошли в сторону военкомата.
— А вам, товарищ комсомолец, спасибо за принципиальность. Записать ко мне в батальон?
— Еще бы!- Не по военному восторженно выдавливает паренек.
— Вот и хорошо. Такие нам нужны. — Разложив на колене планшет, он что — то царапнул наливной авторучкой. Одобрительно кивнул зардевшемуся пареньку, потрогал значок на крутой груди, обозначенной под клетчатой рубашкой.
— Молодец! Видимо, стреляешь метко. Проверим… выдадим винтовку с оптическим прицелом, снайпером будешь…
Командиры маршевых рот выкрикивали фамилии по длинным спискам, призывники неловко строились, задевая друг друга котомками, звякая котелками. Колонны готовились к погрузке.
Окна в садике, как и в других учреждениях, заклеили крестообразно полосками бумаги. Считалось, что от взрывной волны осколки стекол разлетаться не будут; как оказалось впоследствии — это не помогало.
Вскоре был прощальный день: садик распускали, фашисты были где — то близко. Последний раз посадили нас, мальчишек и девчонок, за столы на прощальный обед. Всем садиком мы откармливали общего любимца — кабана Ваську, он часами терпеливо ждал наших подношений и ел все подряд. Когда был маленьким, мы угощали его конфетами, пряниками. Рос Васька быстро, любил почесывание, блаженно хрюкал, развалясь в загончике. За право почесать поросенка шли отчаянные споры, порою до слез… И вот теперь, чтобы он не достался фашистам, его закололи.
В последний раз проводила нас домой воспитательница Анна Андреевна Колесникова. В опустевших комнатах, с маленькими детскими кроватями и столиками гулял ветер, развевая занавески открытых окон. Забытый всеми, на подоконнике сидел затасканный детскими руками бурый плюшевый медвежонок с надорванным ухом. Он смотрел глазами — пуговками на белые стены с сюжетами детских сказок, хранивших отголоски ребячьих голосов, песен. Где — то в отдалении гремела канонада.
В станице Апшеронской эвакуировались предприятия, в горы гнали отары овец, стада коров… Апшеронское отделение Госбанка работало до последних дней. В горы по узкоколейной железной дороге вывозили деньги и ценные документы. Эти грузы сопровождали банковские кассиры. В дороге вагоны обстреливали и бомбили немецкие самолеты. Из брезентовых мешков, распоротых пулеметными очередями, встречным ветром выдувало денежные купюры. Сторублевые бумажки, ржаво — красные тридцатки с тихим шелестом оседали на деревьях и придорожных самшитовых зарослях. Там, на денежных мешках, прошитая пулеметной очередью, погибла одна из сопровождающих, молодая красивая сотрудница Госбанка. Её похоронили в лесу, недалеко от железнодорожных путей. Родным на память привезли толстую длинную косу, срезанную с её головы. Со слезами на глазах мама рассказывала, как у разложенной на большом столе главбуха косы рыдало все районное отделение Госбанка…
В августе, перед приходом немцев, работники Госбанка, спасая казанное имущество, разобрали по домам столы, стулья, бланки, бумагу, счеты и прочее. Активисты записывали, кто и что брал… Договорились, что после освобождения от немцев все вернут назад. Так и случилось. После изгнания немцев все, что брали, принесли назад. Деревянное здание Госбанка, где располагался немецкий госпиталь, было впоследствии чисто убрано, люди вернулись на свои рабочие места.
Население района привлекли к строительству оборонительных укреплений. Каждое утро нестройная колонна женщин отправлялась на работы. Одевались по рабочему; брали с собой лопаты, кирки. Мама одевала старые отцовские рабочие ботинки и спецовку. Поздним вечером, после возвращения, вся рабочая амуниция снималась и сушилась до следующего утра. А утром снова на рытье окопов и противотанковых рвов. Всю схему сооружений спокойно фотографировали немецкие самолеты — разведчики, и впоследствии войска оккупантов окольными путями обходили эти преграды. Покружив в синеве неба, словно в насмешку, немецкие летчики сбрасывали на женщин листовки. Одна из них, пожелтевшая, случайно сохранилась в кипе старых фронтовых газет. Заскорузлые псевдопоэтические стихотворные строки какого — то немецкого переводчика вещали:
Русские мадамочки,
Не ройте ваши ямочки.
Стальные наши таночки
Пройдут сквозь ваши ямочки!
На другой стороне листка — обращение к личному составу Красной Армии с предложением сдаться в плен. Далее следовали посулы тем, кто сделает это: надел земли, две коровы, лошадь, полная неприкосновенность. Последняя фраза гласила: «…При сдаче в плен эта листовка является пропуском». Внизу текста изобразили воткнутую в землю русскую трехлинейную винтовку с трехгранным штыком, а рядом красноармейца с поднятыми вверх руками.
Читая листовки, женщины плевались в голубизну неба, где кружили двухфюзеляжные немецкие самолеты — разведчики, прозванные фронтовиками рамами. Наиболее бойкие бабенки крутили ввысь летчикам ядреные кукиши, потом задирали подолы платьев и показывали немцам широкие зады, туго обтянутые синими ситцевыми рейтузами. После рытья окопов всех заставили закапывать в землю оборудование нефтепромыслов.

НАШИ УХОДЯТ
Через станицу Апшеронскую пешим порядком шли отступающие части Красной Армии. Грузно, вразброд шагали усталые запыленные бойцы. На иных окровавленные бинты. Пропитанные потом гимнастерки, подпоясанные зелеными брезентовыми ремнями, темнели подпалинами прожженых мест. Большинство в ботинках, до колен плотно накручены зеленые обмотки, винтовки не у всех, фляга с водой одна на двоих — троих, многие фляги из обыкновенного бутылочного стекла в зеленых матерчатых чехлах — они легко разбивались на привалах о придорожные камни. Уставших бойцов поили молоком, водой, угощали яблоками, помидорами. Молча, отрешенно смотрели они. Чувство вины мелькало в глазах, воспаленных, красных от пыли и бессонницы.
С отступающими войсками, за ними и впереди, двигались через станицу стада овец, коров, табуны лошадей. они шли в облаках пыли, исходя ревом, мучимые жаждой. На животных толстый слой пыли, коровы брели, тяжело неся раздувшееся вымя.
Ночью в нашем доме полно усталых, запыленных бойцов. Тяжело поставив в угол винтовки, сбросив шинельные скатки и вещмешки с натруженных плеч, сняв с пояса кожаные подсумки с желтыми обоймами патронов, они валились вповалку, кто где приспособится. Тяжелый провальный сон сковывал их, не раздетых, с расстегнутыми воротниками пропахших потом гимнастерок.
Рано утром, взяв винтовки и вещмешки, уходили. И так каждый день. Разговоров мало, на обычный вопрос: «А как нам быть?» — молчали или отвечали односложно:
— Эвакуируйтесь на Урал, в Сибирь.

МЫ ОСТАЕМСЯ
Эвакуироваться мог не каждый, всех желающих взять не могли. Вывозились ценные документы и деньги из Госбанка; как ни старалась мама, нам не нашлось места в перегруженных грузовиках. Просидев с раннего утра до вечера на узелках, мы вернулись домой.
Вскоре, тихонько скрипнув дверью, вошла бабушка Наталья. Глаза большие, карие, наполнены решимостью, вид боевой, бесшабашный — все говорило о том, что она пришла к какому — то решению и ей остро необходимо поделиться с нами.
— А я остаюсь, будь что будет! — сказала она то, что её наполняло. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать, — добавила она, — а вы как?
В воздухе зависло тяжелое молчание. Бабушка стала у двери.
— Не пущу!- раскинув руки, выдавила она, слезы мелким бисером катились по её морщинистым щекам.
— А мы тоже остаемся, — сказала мама и заплакала. — Авось не перестреляют… И так плохо, и эдак.
— Дома и стены помогают, — подхватила радостно бабушка. — Вместе не страшно, выдержим, выживем, — сквозь слезы скороговоркой добавила она, зачем — то несколько раз передвинув табурет от стола.
От принятого решения на душе стало легче, думать о том, что будет потом, не хотелось, да и что потом? До него можно просто не дожить.
— Вот хряснет бомба, и вся вам эвакуация! — бабушка Наталья мелко перекрестилась. — А где она, проклятая, найдет тебя — не известно! Может, там, а может, здесь. Так пусть лучше дома, дома и смерть краше, а так будешь где — то валяться в бурьяне, никому не нужный! А здесь хоть похоронят по человечески, — успокоенно, почти довольная исходом дела, закончила она.
Часто не ладившая со своей невесткой, она была рада наступившему согласию. горе сблизило двух женщин, довоенные обиды ушли, их не стало.
Кончался жаркий день августа 1942 года. Кроваво — красное солнце садилось за станицей. Глухими громовыми перекатами доносилась канонада, рождая безнадежность в душах, ожидание давило, расплющивало.
К исходу душной августовской ночи землю потряс лавинный взрыв чудовищной силы, разбудив чуткий предутренний сон станицы, осветив на миг еще темные низкие облака над электростанцией у беспокойной шумной Пшехи — это отступающие саперы выполнили свою работу: районная электростанция перестала существовать. В утренней дымке, гремя тяжелыми сапогами покидали станицу бойцы истребительного батальона. Они шли в горы, в лес. Одновременно с ними ушла в лес партизанить большая группа добровольцев, созданная при райкоме ВКПб.
Моей маме 29 лет. С двумя мальчишками одной ей жутковато. Пригласила она к нам в дом бывшую уборщицу из Госбанка Ефимовну, разбитную, веселую женщину лет пятидесяти пяти. Ефимовне сам черт родной брат, и за словом она в карман не лезла. С её приходом стало веселей.
Станицу покидали последние разрозненные подразделения красноармейцев. Они ушли ранним утром, накануне днем вырыв для нас в огороде небольшое бомбоубежище с перекрытием из неотесанных бревен, оставив пару забытых, а может за ненужностью брошенных в углу круглых солдатских котелков с засохшими остатками перловой каши «шрапнели».
— От прямого попадания бомбы это укрытие вас не спасет, — сказал один из них, счищая с лопаты огородную землю, но от осколков бомб и снарядов вполне предохранит… Впоследствии это убежище нам очень пригодилось. Бойцы знали, что нас ожидает.
После гвалта отступления станичные улицы заполнила звонкая тишина. По краям шоссе, у тротуаров, стояли брошенные зеленого цвета повозки с нехитрым интендатским добром. Замерли съехавшие в кювет армейские грузовики, облепленные детворой, нещадно выдиравшей все блестящее, заслуживающее внимания. Под забором, в зарослях бузины, в матерчатых или брезентовых сумках защитного цвета валялись противогазы, выброшенные за ненадобностью, другие лежали без сумок, блестя на солнце глазницами стекол, охватывая гофрированными трубками придорожные станичные лопухи.
Многие жители не покидали домов, наивно полагая отсидеться от беды за жиденьким штакетным забором и плетеной турлучной стеной, вымазанной кизяками с глиной. Немцы были близко. Слышались глухие частые взрывы. По станице бродили отставшие от колхозных отар овцы, истошно мычали коровы, жалуясь на несдоенное молоко, распиравшее соски на громадном, бьющем по ногам вымени. Ржали, всхрапывая, брошенные армейские кони с выжженными номерами на исхудалых, давно не чищенных крупах.
В клубах пыли скрылись последние зеленые грузовики с армейскими номерами на кузовах, переполненные запыленными и потому одинаковыми на вид красноармейцами. Одиноко прогремела на шоссейном булыжнике отставшая от обоза телега с замученными исхлестанными лошадьми. Только за станицей, близь поселка Калинина, в зарослях кукурузы, готовясь к бою окапывались отдельные подразделения из разрозненных армейских частей. Немцы были совсем близко…
Дядя Тима тихо сказал: «На долго их не хватит… Немец сходу собьет».

ТАЙНИК
В дом спешно вошла бабушка Наталья, о чем — то тихонько и убедительно поговорила с мамой, потом стала собирать узлы, запихивая посуду и вещи.
— Оставляй самое необходимое, — шептала бабушка. — Остальное прячь, прячь! Все разграбят. В Гражданскую тоже так было: что спрятали, то и уцелело. Так то ж русские были, и то… А енто немчура германская.
Бабушка почему — то к слову немчура стала добавлять еще и германская, и это звучало у неё как ругательство.
Узлы множились, росли. Перетянутые веревками, они напоминали баррикады. Ночью, тайком от соседей, при свете керосиновой лампы мама с бабушкой в углу сарая до утра рыли яму. Стены обкладывали досками, кирпичом. Мы с Генкой ведрами носили землю в огород, спотыкаясь о кочки, роняя тяжелую ношу на ухабах. В предутренней мгле перенесли в тайник все наиболее ценные вещи, посуду. Сверху завалили досками, утоптали землю и набросали соломы. Удовлетворенно очищая лопаты, бабушка сказала:
— Вот придут немцы, будут грабить, а у нас ничего нет! Грабьте, грабьте, гады германцы, у нас старые одеяльца да дерюжки… И посуды нема! Во!
Хитро сощурившись, старая казачка покрутила дулей в сторону неведомых врагов и горестно добавила:
— Вот придут, и узнаем, как оно будет; может, почище, чем в Гражданскую…
Не раз и не два выручала нас впоследствии бабушкина сметка. Тайник тихонько открывали по ночам, и вещи, выносимые на базар, продавали, меняли на кукурузу, но с голоду мы не умерли, выжили.