Анатолий Орлов — «Военное детство» (повесть)

Часть 5
Безвластие. Бери, что хочешь
Немцы

БЕЗ ВЛАСТИ. БЕРИ, ЧТО ХОЧЕШЬ!
В магазинах, на складах еще оставалось много добра. Не все вывезли, уничтожить тоже не успели. Чтобы ничего не досталось врагу, был разрешен открытый доступ ко всему, что представляло ценность. Разбор товаров происходил самостийно. Регулировать, сдерживать некому. Поскольку жили мы рядом с базаром, особенно четко запомнилось опустошение рыночных торговых комплексов. Базар кипел, но не куплей — продажей, а совсем необычным видом приобретения, когда продавцов не нужно, и денег тоже. Каждый тащил по своим склонностям, проявляя необычайно широкие потребительские интересы. Эти дни запомнились ярко, врезались в память своей необычностью, переворотом всех понятий мер добра и зла. С людей будто бы сдернули покрывала. Обозначилось до рези кто есть кто. Некоторые притихшие будто ждали своего часа, другие такими и были, но сдерживались до поры до времени, но большинство и в те дни не теряли человеческого облика. Сейчас, когда мне приходится смотреть фильмы о Гражданской войне с показом анархистов, грабежей магазинов, я всегда вспоминаю те дни безвластия.
От ларька к ларьку, от магазина к магазину ходила пестрая группа бандюг во главе с громадным детиной, явно призывного возраста, но каким — то образом избежавшего мобилизации. Сбивая с ногженщин и детей, здоровенные мужики вламывались в магазины, хватали с полок тюки мануфактуры, костюмы, сахар. Мешающих сбивали, топтали ногами, организованно передавали друг другу товар, валили на большую подводу, запряженную парой крепких, небольшого роста армейских лошадей, брошенных при отступлении.
Ступени магазинов забиты товаром, присыпаны сахарным песком. Нам с Генкой все было чрезвычайно интересно. Вьюном вертелись в этой неразберихе. Поддавшись всеобщему психозу стяжательства, схватили последнее, что оставалось в продуктово — промтоварном магазине — пару круглых охотничьих котелков — и примчались домой. Добыча казалась нам на редкость удачной. В прежние нормальные времена мы в этом магазине только и делали, что смотрели на эти самые котелки. Тем более были удивлены, когда мать встретила нас возгласом: «На черта они нужны!? Вот вернутся наши, что тогда скажем? Несите назад!» И для весомости припечатала отцовским ремнем. Со злосчастными котелками потрусили назад, но ставить их было некуда: магазин на базаре стоял опустошенный, без дверей и стекол.
На станичных тротуарах белели обрывки бумаг, незаполненные чистые канцелярские бланки, выброшенные из окон опустевших учреждений, двери которых трепало ветром и людьми, выносившими ненужные теперь никому конторские столы, стулья, графины, кумачовые скатерти, украшавшие столы президиумов. Все находило себе применение, все шло в хозяйство. В покинутом помещении конторы небольшая сухонькая старушка с остервенением срывала шторы и занавески. В развернутую ширину штор бабуся складывала канцелярские счеты, пресс — папье, чернильные приборы, настольные календари, ручки и карандаши. С громадным узлом, брякающим на ходу, прихватила мимоходом пустое помойное ведро, дробно стуча башмачками, спустилась со ступеней. Из здания школы имени Пушкина какой — то деловой дядька тащил на себе муляж человека с полным показом внутренностей от подбородка до мочевого пузыря. Легкие, печень, желудок, кишки бросались издали в глаза яркой окраской.
— Тю, скаженный! — заорала старушка, с грохотом роняя конторские канцтовары на булыжную мостовую. — На кой ляд ты его прешь?! — завизжала она, не выпуская цепкими руками узел с добром.
— В хозяйстве все сгодится! — бодро отвечал дядька, плотнее прижимая зияющие внутренности к своим, скрытым замызганной ситцевой рубахой.
— В огороде вместо пугала поставлю, — заверил он кого — то, сворачивая в переулок к речке Тухе.
Мимо нашего дома торопливо шла женщина. Пшеничная мука густо припорошила её лицо, волосы, одежду и босые ноги. Мешок гнул женщину к земле.
— Откуда мука? Много еще там? — дотошно вытягиваясь через забор, спрашивала бабушка Наталья.
— Со станции, там полные склады. Еще много, — неохотно ответила она, явно не желавшая иметь конкурентов, повернувшись, добавила более покладисто: охрану еще утром сняли… Утекли усе, а учора стреляли, не подпускали.
Прогрохотала здоровенная бричка, заваленная белыми мешками с мукой. Лошадей нахлестывал высокого роста рыжий мужчина. Матерно работая кнутом, гнал он взмыленных животных, с гиканьем обламывая кнутовище на тощих лошадиных боках. Ноги его в крепких сапожищах упирались в разодранный мешок, из него щедрой струей на придорожную пыль вытекала белоснежная мучная струя. Из калитки бабушкиного дома, раскрыв её настежь, вышел дядя Тимоша. Глядя вслед прогремевшей бричке, сказал с растяжкой:
— Ишь, гад, второй раз оборачивается. Торопится до прихода немцев третью бричку привезти.
Дядя Тимофей говорил, явно ни к кому не обращаясь, больше для себя, я был не в счет.
— Война началась, — продолжал он кому — то неведомому, кивком головы указывая в сторону проехавшей брички, — дак он вдруг чахоточным стал, справкой обзавелся, еле ходил, кашлял. А теперь гляди, здоров оказался. Ему своими волосатыми лапищами на фронте немцев давить, а он возами муку прет к себе домой! Я таких в Гражданскую в распыл сходу пущал!
Он махнул рукой и, покачиваясь, опустился на лавку у калитки. Водоворот событий вышеб дядю Тиму из колеи, и он с трудом осмысливал происходящее.
Запастись мукой на черный день пошли и мы. Бабушка Наталья шагала впереди, держа направление к железнодорожным складам. Пара пустых здоровенных чувалов оттягивала ей руки, она имела твердое намерение заполнить их доверху. Мама поспешала рядом, прижимая локтями пустой мешок, мы с Генкой болтались сзади, иногда забегая вперед. Под ногами застучали разбитые доски Тухинского моста.
— Идем, идем, — через плечо время от времени бросала бабушка маме, всегда и всего боящейся. — Люди тащат, и мы возьмем. Все равно немцу достанется! Говорят, наши при отступлении хотели поджечь — не успели… Надо брать, а то немец, гад, подавится! Жирно слишком ему будет.
Склады у железнодорожной станции видны еще издали по клубам мучной пыли над крышами, крытыми перед войной светло — желтой дранкой. Сейчас они обволоклись налетом первосортной кубанской муки. Недалеко от них, близ обочины разбитой, развороченной дороги стоит видавшая виды полуторка с просевшим задним колесом. Два парня в грязных замасленных комбинезонах с кепками — козырьками назад торопливо орудуют домкратом, одновременно ослабляя гайки крепления колеса. Мелькают руки, звякают ключи. Проворно заправляется латанная — перелатанная камера в изношенную с залысинами покрышку.
Шофер, задрав жалюзи капота, наполовину выглядывает задней своей частью из мотора. Его промасленные зеленые галифе туго натянулись на ягодицах, гимнастерка собралась гормошкой к лопаткам, обнажая не успевшую загореть спину.
— Отстали, закопались… — кому — то бубнит он в мотор, орудуя свечным ключом. Доремонтируемся, пока Гансы за зады из машины повытаскивают…
— А ты шевелись! Нет надежды, так и скажи, мы её гранатой, и пешим ходом догонять своих… Сам ведь говорил — «сей момент» — свесился из кузова крупный упитанный мужчина с начальственными нотками в голосе, в ладной комсоставской гимнастерке без знаков отличия. Он покосился на склады, густо нашпигованные людьми, с усталой грустью бросил:
— Тащат здорово! Хрен с ним, пусть берут, свои как — никак… иначе немцу достанется…
— И то верно — отозвался один из парней в комбинезоне, надавливая монтировкой на непослушный барабан заднего колеса.
— До темна в лес, к горам успеть бы, иначе… — он не договорил, подтолкнутый товарищем: — Ну и язык у тебя! — Заметил тот, косясь вокруг и на нас: — С тобой только ворон гонять, сам знаешь, куда путь держим.
В помещении складов сквозь белесый мучной туман обрисовывались фигуры, бродившие по щиколотку, а где и по колено в муке, смешанной с крупой. Мука ручейками сыпалась из разодранных мешков тихим, нежным шелестом, не слышным в гвалте и крике возбужденной толпы. Штабеля из мешков лежали высоко, до крыши склада. Крупу не брали, брали муку. Старались взять с самого верха, карабкались ввысь, наступая на мешки, руки и головы окружающих, распарывая ножами жёсткую мешковину, пробовали на ощупь сорт. Из опробованных мешков на головы и спины людей текли потоки белой первосортной муки. Несколько дюжих мужчин, расталкивая женщин и детей, таскали мешки на подводы во дворе. Хряпнув ношу в бричку, спешили за следующим. Кто слабее, брал из — под ног, с пола. Во дворе, сплошь запорошенном белым мучным саваном, толпились люди, завязывая мешки, оклунки, сумки, наволочки с подушек.
В толчее неслышно нарастал гул авиационных моторов. Немецкие самолеты появились внезапно. Уши, тело, мозг заполнил вой пикирующих машин, зло хлестнули по крыше склада, двору, наполненному людьми, очереди крупнокалиберных авиационных пулеметов. Фонтанчики серой земли вперемешку с мукой перерезали по диагонали складской двор, прошив крышу хранилища аккуратной строчкой. Моторы выли в режиме перегрузки, выводя машины из крутого пикирования. Хищные силуэты немецких самолетов на миг мелькали черными крестами, вспыхивали яркие молочно — белые трассы очередей, вспарывающие жаркий августовский воздух.
— А — а — а, — пронизывая рев моторов, надрывался высокий женский голос, — спасайся, кто может!
Ржали кони, дергая подводы с тяжелой поклажей. Вороная кобыла завалилась на бок, ломая дышло. Люди во дворе бросились врассыпную, норовя покинуть территорию, огороженную высоким забором. В дверях склада давка. Мужчины, только что таскавшие мешки, били кулачищами женщин по лицам, грудям, животам, вырываясь наружу. Самолеты пикировали, расходуя боекомплект, делали заход, другой…
— Снимите с неё красную косынку! — истошно орал мужик из — под распряженной телеги, уставясь округленными совиными глазищами на женщину, лежавшую меж двух мешков. Руками она зажимала голову, повязанную красной косынкой.
— Немцы думают — здесь коммунисты! Они стреляют по красному, — надрывался он, не вылезая из — под телеги.
Косынку никто не снимал, все лежали, не поднимаясь. Женщина в красной косынке странно не шевелилась.
Немецкий летчик стрелял по скоплению людей, косынки не видел, но обезумевшие от страха люди верили чему угодно — косынку все — же сдернули с женской головы и сунули под мешки.
Рев моторов пронзила дробная пулеметная очередь. Стреляли с земли. В кузове полуторки стоял во весь рост человек в комсоставской гимнастерке без знаков отличия. Он уверенно держал в крупных руках своих ручной пулемет с круглым диском. «Дегтярь» лихорадочно дрожал, норовя вырваться, посылая в голубую высь длинные очереди. Стрелявший что — то кричал неслышное в вое моторов. Его вело вместе с пулеметом, парни в комбинезонах и шофер, оказавшийся молоденьким и белобрысым, стреляли из винтовок. Гильзы, выброшенные затворами, беззвучно падали на дорогу, утопая в мягкой пыли.
— Зажигательными бей!- прорвался сквозь умолкнувшую на миг оглушительную строчку голос пулеметчика. Он тщательно целился в пикирующий немецкий самолет, положив ствол пулемета на раскаленную солнцем кабину полуторки, упорно поводя им, вздрагивая всем своим сильным крупным телом в такт выпущенным очередям.
В панике люди бежали из этого проклятого места, бросая муку, пустые мешки — скорей, скорей…
Самолеты исчезли так же внезапно, как и появились, но никто не останавливался. Бежали и мы — я, Генка, сзади мама. Бабушка куда — то исчезла… Напуганные, в мучной пыли, почти ничего домой не принесли, немного осталось муки в мешке у мамы, да у меня в наволочке самую малость. Эти скудные запасы потом здорово пригодились. Бабушка Наталья все — таки сумела в течение дня принести два мешка отборной белой муки. Старую казачку не так — то просто было напугать, она хорошо помнила Гражданскую войну, а пуще всего знала — любая война несет голод.
Мука и крупа стоили крови, троих жителей станицы прошило пулеметными очередями с пикирующих немецких «Мессершмитов». Женщина в красной косынке была одной из тех, кого ранило. Как пояснила нам бабушка Наталья: «Её, сердешную, перевязали той же косынкой, что была у неё на голове, но этого хватило только на раненую повыше локтя руку, а простреленную ногу забинтовали куском материи, оторванной от подола её платья».

НЕМЦЫ

Опустошение магазинов, толчея на пристанционных складах, все вдруг прекратилось, улицы вымерли. Ощущение гулкой, настороженной тишины давило засевших по домам жителей. Станица затаилась за закрытыми ставнями окон, насторженно наблюдая в щели поверх плотно задернутых занавесок за опустевшими улицами. Ощущение жуткого, кошмарного, неизбежного висело в воздухе; в чуткой тишине иногда доносились отголоски канонады. Скоро войдут…? Какие они, немцы? Что теперь будет? Почему мы остались? Надо было уйти пешком, думал каждый, всматриваясь в пустынность станичных улиц.
— Когда он будет, неизвестно, а в доме воды ни капельки, — гремя пустыми ведрами, беспокойно говорит мама. Вода в Пшехе, идти далеко, опасно.
— Пойдем, сынки, авось успеем, — решительно сказала она. Пошли быстро, озирая затихшие улицы, томясь безлюдьем чутких окон. Мама с коромыслом, ведрами — впереди, мы с Генкой — позади, в руках по котелку, так и не оставленных нами в магазине. Вода с тихим плеском неслась вдоль зеленых берегов Пшехи, заросших вербой, кугой, дикими кустами ажины. Ведра полны, котелки тоже, скорее домой… Дом близко, сейчас, сейчас, только перейти центральную улицу.
Высоко вверху, где — то за облаками слышен едва различимый, с подвыванием гул. Он усиливается. Обозначился силуэт самолета. Двухмоторный, он кружил над станицей. неуклонно снижаясь, закладывая крутые виражи, явно наблюдая сверху обстановку. Форма самолета необычна: два фюзеляжа, хвостовое оперение двухкилевое, таких мы еще не видели.. Интересно!
«Рама кружит. Она счас накаркает», — раздался мужской голос за штакетной оградой дома напротив. — «Разведчик, жди фрицев, пожалуют без промедления».
— Он им по радио всю обстановку доложит, — добавил второй голос с хрипотцой и зашелся густым, трубным кашлем.
Под нависшим крыльцом стоял мужчина средних лет, пустой рукав рубашки заколот булавкой, второй без обеих ног сидел во дворе на самодельной деревянной коляске, посаженной на четыре шарикоподшипника. Однорукий зло сплюнул:
— Скоро будут… наши долго не продержатся. Мало их там, за хутором Калинина. Это разве оборона! Так… на скорую руку. Знаю я немца. Он, гад, снарядами да танками задавит. Вон у поселка Ким наш истребительный батальон не устоял против немцев, смяли ребят, среди них много наших, из Апшеронской…
Басовой гул барражирующей рамы вплелся в нарастающий звук авиационных моторов с тонкой звенящей нотой. «Мессершмиты» вынырнули из облаков, блестя на солнце, сорвались с воем в крутое пикирование. По садам и хатам станицы дробно резанули очереди авиационных пушек. Стреляли наугад, для проверки. Блеснув тонкими хищными телами, заходили на следующий круг. С воем пикировали из прозрачной синевы на зеленые улицы и белые дома, заросшие виноградом.
Красными осколками разлетелась кирпичная труба дома, жалобно зазвенели стекла веранды, их осколки больно ударили по спине и ногам. Мать охнула, выронила ведро с коромыслом, пролитую воду жадно проглотила потрескавшаяся от засухи земля, руки её прижали нас к себе, она тянула к дому, держась вблизи заборов, дом казался спасительной крепостью, где никто и никогда не сможет причинить нам вреда. Он близок. В руках болтались котелки, уже никому не нужные, без единой капли воды. Под ногами мелькала дорожная пыль, в неё мягко впечатывались ступни босых ног.
Дом успокоил прохладой комнат. Снаружи замирал гул уходящих самолетов. По — прежнему не было воды, ведра и коромысло валялись где — то в пыли под забором.
За окраиной станицы полыхнула ружейно — пулеметная стрельба. Она лихорадочно пульсировала со стороны хутора Калинина. В начале уверенная, стойкая, вскоре заглушилась снарядными разрывами. Стрельба то стихала, то лихорадочно вспыхивала вновь. Бой был не более двух часов. Пулеметные очереди внезапно смолкли, в наступившей паузе лишь вразнобой гулко били одиночные ружейные выстрелы, иногда разгораясь, сливаясь своим трескучим смертным голосом в единый хор с отдельными солистами, яростно и безостановочно — пока не кончится обойма, выбрасывающая свою свинцовую начинку.
За окраиной, там, где слышалась стрельба, распустились в небе белые облачка бризантных снарядных разрывов, густо исхлестывая шрапнельной своей начинкой линию обороны, иногда доставая своим смертным высевом зелень окраинных улиц в районе электростанции.
Показались первые разрозненные группы отступающих красноармейцев. Раненых поддерживали, несли на самодельных носилках из свежесрубленных жердей. Разбрасывая искры, жарко горел мост через Пшеху, теперь более известный как Ленинский, соединяющий центр станицы с заречным районом. Деревянные пролеты его падали в реку, окутываясь белым паром, шипели. Вплавь, вброд на перекатах красноармейцы спешили на другую сторону реки.
— В горы уходят… — дядя Тима горестно согнулся. Его бил озноб.
— Эх, сынки, сынки… Не устояли…
Да, не смогли бойцы из разрозненных отступающих красноармейских частей долго сопротивляться натиску организованной немецкой силы, превосходящей в вооружении и технике. Вот что вспоминает об этом ветеран Великой Отечественной войны, апшеронец Василий Иванович Герасимцев, в то время 16 – ти летний юноша, видевший нашу оборону из наспех вырытых окопов, берущих начало от реки Пшехи, сразу же за хутором Калинина, и заканчивающихся в районе нынешней автозаправки, что стоит за ДРСУ.
— Числа 12 – 13 августа 1942 года группа подростков, где был и я, разговаривали с бойцами, которые рыли окопы примерно там, где сейчас за ДРСУ находится автозаправочная станция. Мы тогда уже вовсю курили и поделились табаком с красноармейцами. Бросив лопаты, они с удовольствием затягивались самокрутками, мы же, вывернув карманы, отдали им все наши запасы…
— Вот роем себе могилы, потому как оборону держать нечем. У меня в винтовке осталось три патрона, а у моего напарника их совсем нет. Чем будем отбиваться? – сокрушенно говорил сержант в пропотевшей гимнастерке. – Вон в кукурузе стоят пушки без единого снаряда. Артиллеристы говорят, что им давно обещают подвести боезапас, но что – то в это не вериться. Снарядов как не было, так и нет до сих пор!
Общую картину этого боя дополнил мой дядя Саша Должиков, 1926 года рождения, также участник войны, в то время еще 15 – ти летний юноша, большой друг наш с братом Генкой, до войны не раз ночевавший у нас, катавший нас с Генкой в мешке вокруг дома… Он со своими сверстниками также носился по станице и многое знал. 15 августа 1942 года видел он двухчасовый бой на линии обороны за хутором Калинина. Довоенное поколение молодежи, воспитанной на патриотических фильмах советского времени типа «Чапаев», хотело все видеть своими глазами. Они умудрились забраться в мелкий кустарник близ окопов передний линии обороны и, как в кино, смотрели и начало, и конец боя. Но в отличие от фильмов, где мы все время побеждали, реальность оказалась более жестокой… Бой в кино и в натуре – это большая разница, где и убивают — то по настоящему. Одного из любопытных мальчишек тогда легко ранило осколком немецкой мины. Но все же они успели увидеть многое, даже сабельную конную атаку кубанских казаков на поле между хуторами Кимом и Калининым. Из примыкающего к шоссейной дороге леса (остатки его еще сохранились) казаки на рысях врезались в немецкую пехотную колонну, идущую из Кима со стороны станицы Белореченской, и навязали немецким пехотинцам ближний бой, пустив в дело оголенные клинки. Внезапность атаки имела кратковременный успех, казаки шашками рубили Фрицев, но в конце концов они также отступили вместе с другими участниками обороны.
Зловещая тишина упала на безлюдные станичные улицы. Лето 1942 года было урожайным. В Апшеронской ветви яблонь прогнулись под тяжестью румяных крупных плодов. В нашем дворе яблоня сбросила на землю ароматную россыпь наливных фруктов. С Генкой сидим на грудах листвы, сквозь штакет выглядываем на дорогу. Через огород с шелестящей кукурузой и цепкой картофельной ботвой пробираемся во двор к бабушке Наталье, там интереснее: центральное шоссе рядом.
Внезапно уши разодрал гул моторов, дробно застучали пулеметные очереди. По улице Ворошилова с треском промчались черные с колясками мотоциклы, моторы заглохли у базара, у дома бабушки. Сквозь забор видно, как с мотоциклов соскакивают необычно одетые люди в грязно — зеленых мундирах с узкими черными погонами, на груди крыластые орлы с длинными, неестественно прямыми крыльями, сапоги с широкими раструбами голенищ, глубокие каски странной формы, вороненые короткие автоматы; у каждого на широком черном поясе с бляхой кинжал — тесак в металлических ножнах. Немцы! — вот они какие…
Необычная обрывистая лающая речь резала слух. О чем — то посовещавшись, они дали от живота из коротких черных автоматов несколько очередей вдоль улицы. К нам ближе всех — немец: высокий, молодой, с круглым безусым лицом. Ремешок каски туго впился в подбородок, перехватывая длинный свежий шрам от левого уха до носа. Он нервно, двумя пальцами левой руки дергает узкий ремешок, потом стреляет короткими очередями вдоль улицы. Меняет магазин автомата, пустой диск, нагнувшись, сует за широкий раструб голенища левого сапога, из правого выхватывает запасной, с щелчком вставляет и бьет длинными очередями.
На лице его со странно застывшей улыбкой от виска скатываются прозрачные капельки пота, они срываются на мундир и черный левый погон. Его взгляд устремлен прямо, нас он не видит. Разрядив диск, поворачивается спиной и бежит, заскакивая на ходу в пыльную коляску мотоцикла. Прорычав моторами, немцы исчезают.
Во двор хмуро, с опаской поглядывая с крыльца на улицу поверх забора, выходит дядя Тимоша. Он осторожен в движениях, ступает как — то легко, неслышно. Вытянув шею, смотрит на исчезающее синеватое бензиновое облачко, судорожно плюет через забор.
— Разведка была, не иначе… Скоро войдут. А стреляли для острастки. Немец есть немец! Последний раз в шестнадцатом году видал… Обнимались, братались. А с этими, видно, каши не сваришь, они тебя так обнимут…, ёксель-моксель, — дядя Тимоша умолкает и крутит цигарку. Дрожащие пальцы его сыплют табак мимо закрутки.
У угла забора за жидким штакетом на пыльной земле видна россыпь блестящих, с желтым отливом гильз: коротких, без шейки под пулю. Отсюда стрелял немец со шрамом на левой щеке. Через заборные щели достаю их. Горячие, пыльные, пахнущие порохом гильзы засовываю в карман потрепанных штанов.
— Выбрось, — морщится дядя Тима, — еще насмотришься…
Он выворачивает мои карманы и швыряет поверх забора дробно звякнувшие о камни дороги автоматные гильзы, потом тащит нас к дому и вновь пытается скрутить цигарку. Хочет что — то сказать, но голос дрожит. Даже обычное его «ексель — моксель» не получается… Дядя Тима молча ведет нас в дом к бабушке.
И снова прозрачная чуткая тишина зависла в воздухе. В безветрии, как слезы, капнули первые дождинки с голубого лика неба. Дождь омывал исстрадавшиеся зноем затихшие станичные улицы, прибивая дорожную пыль, кропя теплой влагой брошенные армейские обозные повозки, раскиданную амуницию. Капли нежно целовали ветровое стекло разбитой, приткнувшейся у обочины полуторки, свежевыкрашенной в защитный зеленый цвет с пятнами камуфляжа по борту и кабине, ласково смывали налет пыли с алой эмали звездочки на красноармейской пилотке, лежащей на капоте машины. Засохшие красно — бурые пятна крови возле звезды размывало, с пилотки скатывались розовато — прозрачные капли, пробежав по ребристому радиатору машины они срывались в придорожную густую пыль.
Надсадный гул танковых моторов заставил вибрировать оконные стекла. Они дрожали мелко, напоминая зуммер. Танки с черными крестами, лязгая гусеницами, двигались по центральной улице станицы. Немецкие танки мы видели впервые. Любопытство преодолело страх. Мальчишки, а потом и взрослые, осмелев, вышли из дворов. Каждый держался своей калитки, далеко не отходя. А какие они, немцы? Этот немой вопрос застыл у многих в глазах.
Немцы двигались грязно — зеленой массой, они не обращали на нас никакого внимания, взгляды их скользили мимо, не задерживаясь.
Шли танки, бронетранспортеры, громадные дизельные грузовики, набитые запыленными очкастыми солдатами. Чеканя шаг, двигались пешие колонны. На живых настоящих немцев, о которых столько было написано, рассказано, смотреть было страшно и любопытно. Первые несколько дней они никого не трогали, им было не до нас… В их движении угадывалась размалывающая все и вся сила, сила бронированного, механизированного чудища, управляемого людьми, совсем неведомыми, загадочными. Земля содрогалась, тяжелые кованые сапоги мерно опускались на смоченный легким дождем асфальт центральной улицы имени Сталина, в неумолимой поступи проходящей колонны было что — то от удава, гипнотизирующего своей магической силой. Хотелось бежать, как в дурном кошмарном сне, оторвав приросшие к земле свинцовые ноги.
А немцы шли и шли, молодые, рослые, крепкие, многие в очках, в хорошо продуманном до мелочей обмундировании, с заплечными ранцами, отделанными со стороны спины нежной телячьей кожей, у многих автоматы, на боку удобные, обшитые серым сукном плоские алюминиевые фляжки, на правом бедре складные саперные лопатки, через плечо на ремне круглые гофрированные металлические цилиндры, назначение которых мы узнали потом, когда увидели извлекаемые оттуда маски с плексигласовыми мутными глазницами.
Они шли гордо, надменно. Ощущение злой силы исходило от длинных колонн пехоты, танков, бесконечных обозов с громадными битюгами — тяжеловозами с куце подрезанными хвостами.
По команде офицера солдаты запели. Дико звучало это непонятное пение пришедших неведомо откуда солдат, кроме смерти и опустошения ничего с собой не принесших. Не покидало ощущение нереальности происходящего, какого — то наваждения, после которого, очнувшись, всегда вздыхаешь с облегчением.
Люди молча смотрели, каждый в отдельности и все вместе думали об одном: «Где наши? Что теперь будет?»
Зловещая песня, как черный ворон, хищно неслась над людьми. Некоторые из стоящих еще не знали, что жить им оставалось считанные дни, часы. Немцы шли колонной, отбивая шаг.
Шестьдесят лет спустя, находясь в Берлине в составе Российской делегации, я, запомнивший мелодию немецкой солдатской песни, спросил у переводчика: «О чем они пели тогда?» — как мог изобразил мелодию и несколько непонятных немецких слов…
— А, так это старая солдатская песня, схожая с вашей русской «Солдатушки, бравы ребятушки! Правда, там еще есть строчки о куртизанке, в вашей солдатской песне этого нет.»
В голове мелькнула мысль: «Надо же… Песня простая, но звучала она тогда зловеще.»
Тогда я, мальчишка, воспитанный в детском садике, совсем не знающий, что такое фашизм, стоял у обочины центральной улицы, смотрел на живых немцев и ощущение потери прекрасного, светлого безраздельно завладело моим умом.
Детство, радостное, лучезарное, пахнущее бабушкиным малиновым вареньем, мамиными блинами, с веселыми детскими утренниками, майскими и ноябрьскими праздниками, новогодней ёлкой — рвалось безжалостной поступью немецких солдат. Первые минуты новой, неизведанной еще жизни отбивали кованые сапоги с широкими раструбами, вдавливая шипастую подошву в мягкую податливую кубанскую пыль, смоченную легким летним дождем.