Анатолий Орлов — «Военное детство» (повесть)

Часть 9
Партизанский ответ фашистам
Расстрел у реки
Арийские скальпы
Опасная игра
Симулянт

ПАРТИЗАНСКИЙ ОТВЕТ ФАШИСТАМ
На ночь Ефимовна закрывала оконные ставни. Немцы за этим следили строго, они боялись партизан, на что дядя Тима изрек: «Боятся, гады, ексель — моксель, гранаты в окно». И со значением посмотрел на лес и горы за станицей.
По ночам появлялись листовки. Кто — то расклеивал их на станичные заборы, забрасывал во дворы. Утренний рассвет высвечивал небольшие белые листки бумаги с мелким типографским шрифтом. Пока полицаи не содрали листки, ранние прохожие успевали прочесть содержание с броской фразой над текстом: «Смерть немецким оккупантам!».
За хранение листовок — расстрел, это знали все, но читали, хранили, передавали друг другу. Как — то дядя Тимоша принес довольно крупный лист бумаги с печатным шрифтом, долго читал, хмыкал, потом сказал бабушке Наталье, настороженно наблюдавшей за ним.
— Ответ партизаны немцу ночью расклеили, даже в комендатуру и полицию подбросили… А что немцы им писали, неведомо, но сдается мне, врали здорово! Вон как им отписали. — Он водрузил на нос очки в тонкой железной оправе, кашлянул в кулак, с опаской глянул на дверь, начал читать бабушке, неподвижно застывшей в позе вопроса на скрипучем громадном табурете. Я забыл содержание листка, да и мальчишеский разум не мог вместить в себя такое, лишь в 1983 году, познакомившись с личным архивом бывшего бойца — радиста партизанского отряда имени Гастелло Рыбалко Ивана Петровича (ныне покойного), я прочел текст немецкого обращения к партизанам, заброшенный в предгорные леса с самолетов, и ответ партизан немцам в духе знаменитого послания запорожских казаков турецкому султану.

Воззвание к партизанам в отряде: Колесникову, Жукову, Верещагину, Филиппову.
ВЫ ПРЕДАНЫ И ПРОДАНЫ!
Немецкое командование знает точно ваш путь к местам сосредоточения и оно уже большей частью уничтожило все пункты вашего снабжения. Население всего нефтеносного района ненавидит вас, так как вы нарушаете спокойствие и препятствуете новому строительству. Население организовало усиленную милицию для того, чтобы помочь немецкой армии уничтожить вас.
НЕ ВЕРЬТЕ СВОИМ РУКОВОДИТЕЛЯМ; ОНИ ЛГУТ, ОНИ ГОВОРЯТ, ЧТО ВЫ ПОЛУЧАЕТЕ ПРОДОВОЛЬСТВИЕ ИЗ ПУНКТА СНАБЖЕНИЯ, А НА САМОМ ДЕЛЕ ВЫ СТРАШНО ГОЛОДАЕТЕ!
Они говорят, что вы должны освободить население от немецких оккупантов, но вы везде наталкиваетесь на испробованную на деле русскую милицию и немецкие части, которые вас уничтожают. Они говорят, что вы не должны перебегать: вы будете убиты! Но на самом деле многие партизаны перешли на сторону немцев и работают с ними по уничтожению партизанщины
ПАРТИЗАНЫ! ВЫ ПРЕДАНЫ И ПРОДАНЫ!
Сдавайтесь, пока вы не умерли с голоду, или не убиты в лесу. Кто явится добровольно на один из немецких постов, тот получит пищу и может не бояться за свою жизнь. Кто поможет уничтожить партизанский отряд или схватить командира отряда, тот получит БОЛЬШОЕ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ — деньгами, продуктами и земельным наделом. Сдавайтесь, пока не поздно.
(изображение немецкого герба)
Эта листовка служит пропуском неограниченному числу перебежчиков.
Перебежчики и без наших пропусков будут также встречены и приняты хорошо.

А вот ответ фашистам от партизан Апшеронского отряда имени Николая Гастелло.

СМЕРТЬ НЕМЕЦКИМ ОККУПАНТАМ!
МЫ СКОРО ПРИДЁМ!
В руки народных мстителей попало бездарное творение берлинских дураков — грязный безграмотный листок: германские колбасники зовут, зовут к себе партизан за вознаграждение марками или земельными угодьями, а попутно обещают… убить их.
Обсудили партизаны это подлое воззвание и вот их скромный и единодушный ответ оккупантам!
Господа — мерзавцы из банды Людоеда — Гитлера: знайте о делах наших за короткий срок борьбы: Нами истреблено более 300 гитлеровцев — получили «земельный надел» по два аршина; разгромлено семь автомашин с вашими «арийцами», сброшено с рельс пять поездов вместе с фрицами; поднято на воздух пять железнодорожных мостов; в 20 местах порвана телефонная связь. Угроблено 11 изменников — ваших холуев, среди которых полицейские Чубара, Глушко, Ястремский, старший полицейский Коротенко, сотский Даньгин, гестаповский шпион — вербовщик Захаров и другие.
Визиты наши на своей собачьей шкуре испытали ваши разбойничьи гарнизоны в Самурской, Апшеронской, Гуамке, Конобозе — и это только «цветики»! Родине своей поклялись мы, чтоб больше вас, захватчиков — поработителей, костьми легло на Кубани.
Близится праздник победы и на нашей улице! Полки Красной Армии сегодня бьют оккупантов под Армавиром, за Ростовом, возле Сальска и на всех других направлениях от Волхова до очищаемого от противника Маныча и взятого вчера г. Невинномысска. Партизаны бьют немцев и их белорукавников. У нас хватит суков и для русской полиции.
А что касается нашего продовольствия, так и про то скажем: «Голодной куме хлеб на уме» — потому вы, куроеды, в прошлом голодающие шакалы — сегодня и орете о мнимой голодовке у партизан. И не то еще будет вам. Теперь, творцы нищеты и разорения народов, когда Красная Армия вступила на Кубань, освобождая её землю, — ни фунта продовольствия врагу! Пуля и булыжник в спину бегущей на запад фашистской грабь — армии! Вот что отныне священно для всего советского населения в тылу врага! Партизанам же народ дает все необходимое. Они первые помощники Красной Армии. Их количество в тылу врага ныне растет с каждым днем.
А пропуск партизанам без надобности — напрасны ваши льстивые и лживые потуги, продажные гестаповские борзописцы — провокаторы! Мы все и без него придем в свой дом родной… Придем как извечные хозяева его, скоро придем, как истребители врага, придем мы как ОСВОБОДИТЕЛИ!

РАССТРЕЛ У РЕКИ
Как — то я пробыл у бабушки Дуни весь день. Бабушку мы не забывали, навещали, тем более там был наш любимый дядя Саша — затейник всего интересного. В тот день я долго толок в ступе семена сахарного тростника, помогал бабушке своей мужской силой. Она так и говорила: «Сказано, мужчина, все — таки помощь!» Истолченные семена шли в пищу, они долго варились, получалось нечто наподобие каши с шелестящей, как фольга, черно — красной кожурой на зубах.
Перед закатом солнца загрохотали ружейные выстрелы у реки, где — то в липовой аллее бывшего сада помещика Королькова, потом все стихло, вразнобой прозвучали два одиночных пистолетных выстрела, и нервно проговорила автоматная очередь…
По ступенькам крыльца, толкнув входную дверь, тяжело вошел дядя Саша. Молодой дядька, некогда катавший нас в мешке, теперь вытянулся, худое круглое лицо со стриженой головой качалось, как стебель, на тонкой голодной шее, глаза огромные, наполненные чем — то невысказанным, ввалились.
Молча войдя в дом, он сел на лавку и, ни к кому не обращаясь, сказал, отрешенно глядя в угол:
— Партизан видел… совсем близко. Одиннадцать человек, восемь мужчин и три женщины. Женщины молодые… Всех немцы расстреляли у Пшехи, где траншеи, как раз у липовой аллеи… Траншеи глубокие, присыпали…
Траншеи на высоком берегу Пшехи тянулись, извиваясь ходами сообщений. С обрывистого берега был хороший обзор на пологий противоположный берег. Немцев ожидали со стороны Майкопа, поэтому траншеи и вырыли здесь в полный профиль, со стрелковыми ячейками, пулеметными гнездами. Но все это не понадобилось — враг пошел не там, где его ожидали. Траншеи оказались могилой для одиннадцати партизан.
По ночам на затихших улицах грохотали сапоги немецких патрулей, после комендантского часа люди не появлялись. Никто не рисковал нарушать ночное затемнение, все станичные окна зияли могильной чернотой. По щели, пропускающей слабый свет керосиновой лампы, патрули стреляли без предупреждения. Ночное небо перекрещивалось лучами немецких прожекторов, они хищно выискивали свою жертву.
Гул самолетов, вначале слабый, нарастал, тянул нервные волокна по ниточке, свист падающих бомб обрывался тяжкими взрывами. Немецкие зенитки с запоздалым лаем били в кромешную тьму неба, светящиеся трассы крупнокалиберных зенитных пулеметов пронзали черную гладь неба.

АРИЙСКИЕ СКАЛЬПЫ
Боялись немецкие солдаты многого: боялись быть убитыми на передовой и партизанами в тылу, боялись болезней — дизентерии, тифа… В удобных плоских фляжках, обшитых сукном, носили кипяченую воду или кофе. После бритья пудрились, тщательно массировали лица, глядясь в зеркало. Убитых в бою красноармейцев старательно обыскивали, выворачивая карманы. У немецких солдат, прибывших с передовой, появилось бесчисленное количество предметов личного обихода наших бойцов. Солдатское имущество: портсигары с русскими дарственными надписями, бумажники — нехитрые предметы повседневного быта, виденные когда — то много раз нами, мальчишками, летом сорок второго, когда, облепив танк, машину или пушку, мы смотрели во все глаза, как курят уставшие запыленные наши бойцы, что — то пишут, не стряхивая пыль с зеленых выгоревших пилоток, расстегнув лишь тугой воротник гимнастерки с помятыми петлицами. Любая вещица из карманов наших бойцов в руках немца теперь заставляла вспоминать их, вздрагивая.
А у немецких солдат появлялись все новые и новые сувениры. Они явно хвастали друг перед другом трофеями. Иногда из бездонных накладных карманов френчей вытаскивали советские медали, ордена, показывали нам с ухмылкой: «Пу — пу! Русс Иван капут!»
К началу осенних холодов особенным успехом пользовались у них наши меховые армейские безрукавки — телогрейки из дубленой кожи. Теплый натуральный мех вызывал у непривычной к холодам арийской расы восхищение.
Особенно запомнились сувениры: красной эмали звездочки с пилоток и фуражек наших бойцов и командиров на кожаных брючных поясах немецких солдат. До сих пор помню пояс Алахаря, украшенный этими своеобразными «арийскими скальпами». По началу было две звездочки, потом — четыре, после длительного перерыва он прибыл с передовой на отдых с семью звездочками. Из семи две — большие. Я помнил хорошо — большие звездочки были на фуражках командиров, маленькие носили на пилотках рядовые. Значит, он убил двух командиров и пять красноармейцев… Недаром Ефимовна ненавидит Алахаря, он самый плохой из немцев. И бьет нас поясом с бляхой часто так, мимоходом… Попался бы ты моему папе на фронте, он бы тебе показал, размышлял я.
Алахарь снял пояс, положил на стол. Солдаты охлопали его по вислым плечам с черными узкими погонами, поздравили. Самый старший — лысый Отто — налил семь рюмок шнапса из длинной, гусиного горлышка бутылки. Алахарь пил, закусывал, ударял дном рюмки по звездочке на поясе, пил следующую. Опьянел он быстро, схватил пояс, поднес Ефимовне под нос, волосатым пальцем ткнул в красную эмаль звездочек, дико заржал: «Сьем — русс Иван капут! Комиссар капут! Аллес капут!»
Ефимовна сжалась в комок, юркнула в нашу комнату, на ходу все же сумела бросить:
— Восьмого не будет, он сам тебя грохнет, иродово племя!
Допоздна орали немцы, обмывая «победы», пели песни, раздевшись до пояса, плясали вокруг стола под патефон со скачущей джазовой мелодией.
Утром после кофе все уселись с газетами в свой классический сортир за нашим домом.

ОПАСНАЯ ИГРА
Осмелев, иногда мы вступали в разговор с немецкими солдатами. Пользуясь тем, что они, как выразилась Ефимовна «ни бельмеса не смыслят по — нашему», отводили душу — болтали что хотели. На любые реплики немцы односложно отвечали: «Ja, ja!»
Безнаказанность этой опасной игры приносила волну веселья, хоть на миг давая пьянящее чувство превосходства. В этом здорово преуспела Ефимовна, она стала пользоваться у немцев особым почетом. История с луком подзабылась, и фрицы с удовольствием наблюдали её жесты и мимику. Неуемный темперамент старой казачки, обилие выдумок и жизнерадостность покоряли. Она не могла быть без дела, без движения. Веник мелькал у неё в руках, она то и дело мела пол, проклиная немцев. Особенно возмущалась привычке немецких солдат оправляться по малой нужде с крылечка, под окнами дома.
— Гады, развели «культуру», дышать нечем, — Ефимовна демонстративно затыкала нос и качала головой, делала она это обычно в присутствии немцев в воспитательных целях, но они не реагировали. Однажды, застав всю компанию за этим занятием, она совсем забыла от возмущения, кто она для них и что за время сейчас. Схватив со стола зазубренный гнутый кухонный нож, Ефимовна жестом «отрезала» каждому у ширинки неведомое что — то, плюнула на мокрые разводы ручейков мочи у дома и бросила туда же «отрезанное». Кончилось все неожиданным образом — онемевшие от её бесшабашной выходки немцы разразились хохотом. Они схватились за «обрезанные» места и приседали в исступленном веселье. Их выворачивало от смеха… Потом похлопали Ефимовну по плечу: «Gut, матка, gut!»
— Партизан, — добавил Отто, отобрав кухонный нож и широким взмахом кинув его в огород, погрозил ей пальцем и под общее веселье проверил прочность пуговиц на ширинке. Алахарь смеялся мало, уходя в дом, как — то пронизывающе посмотрел на старую женщину. После этого случая немцы стали относиться к Ефимовне с шутливым уважением, при встрече салютовали поднятым веником и грозили пальцем. Мочились по-прежнему с крыльца под окнами.
Каждый день Ефимовна выметала у немцев горы окурков, выносила пустые бутылки. Свои работы зачастую сопровождала «политбеседами» с немецкими солдатами: «Ну что, колбасники? Здорово вас лупят наши, а?» — начинала она, подбоченясь.
— Ja, ja, — отвечали немцы.
— То — то, — радостно соглашалась Ефимовна. — Скоро вам, гадам, совсем крышка будет! Вы у нас попляшете, — продолжала она. — Небось, двоих уже не досчитываетесь. Думаете, не догадываемся, что их пристукнули там… в горах! И вы все поляжете в землю, вояки засратые!
— Ja, ja, — поддакивали немцы.
— А тебя, — обратилась она к Алахарю, — в другой раз обязательно наши убьют.
— Ja, ja, — отвечал вместе со всеми Алахарь, вызывая бурю восторга у Ефимовны и у нас. Мы смеялись, балансируя у края пропасти, это ощущение вызывало лихорадочный подъем.
— Да ты с ума сошла, — опасливо озираясь на полуоткрытую дверь к немцам, выговаривала ей мама. — Вдруг поймут? Нас же всех из — за тебя расстреляют.
— Не боись, Нина! Ни хрена они не понимают, видишь, сами ржут как мерины,- храбро отвечала Ефимовна, размахивая веником, как саблей. — Хоть душу отвести. А то все «новый порядок, новый порядок», смерть коммунистам, жидам и активистам… А я вот не коммунист, не активистка, а только член профсоюза и устала дрожать и бояться их, паразитов. Я свою жизнь прожила, есть что вспомнить, и новых порядков не желаю!
— Так то оно так, — соглашалась мама, — да лучше ты потише, дети у меня!
— Ничего, Нина! Пусть немцы боятся, — не сдавалась Ефимовна, — скоро им, гадам, совсем каюк придет, долбанут их наши, ох, чую, долбанут скоро! Замечаю, не те они стали, совсем крылья опускают, не то что летом, как зашли. Гонор спал, обовшивели, даже реже стали за домом на своей лавке — дырявке сидеть. Соберутся в кружок, да по своему ды — ды — ды и никакого веселья. По утрам счас две — три бутылки выношу, а летом было — в мешок складывала, вон весь угол сарая завалила! Отто толстый вчера, вижу, сидит, фото своих киндеров с жинкой смотрит, а сам, гад, плачет, слезы форменным образом так и каплют на сапог. Ей, богу! — побожилась она, переводя дух, заодно заражаясь новым приливом вдохновения. Чует, видно, убьют скоро, — со значением кося глазом на дверь в сторону немцев, заключила она. — Придут, ох, придут наши, помяни мое слово, слышь, как бухают пушки в горах? Раньше еле слышно было, а теперь не затихает. А на базаре вчера слышала, немцы под Туапсе у горы Индюк стоят… И ни с места. И у нас также, значит — назад скоро…
Как мама ни упрашивала Ефимовну, та свою опасную игру не бросала. Глядя на неё, и мы с Генкой осмелели. Я во все горло стал петь песни, благо в детсадике мы разучили их немало. До сих пор помню ощущение какого — то недетского подъема. Тело в напряжении. Я знаю, что поступаю опасно, опрометчиво; храбро и нахально, но что — то тебя ведет, ты уже не подвластен рассудку, и это что — то распоряжается тобой, завладев телом и умом…
Почему — то когда поешь, всё особенно четко впитывается в память, запоминается особенно остро. Вот немец смотрит, в глазах любопытство и немое одобрение. Смелость их всегда ошеломляла и делала другими, хоть на миг, на минуту, на десять минут…
Они сидят на расшатанных стульях, мундиры расстегнуты, некоторые в майках, голые волосатые потные тела. У всех на шее тонкие шелковые шнурки, на них овальные плоские, величиной со спичечный коробок медальоны смерти с выбитым личным номером. Назначение белой пластинки из дюраля разъяснил как — то нам Отто. Он показал на легко разламывающийся пополам по пунктирной дорожке медальон с одинаковыми цифрами на каждой половинке и покачал головой, изобразив на груди большой крест. Такой крест не награда! Это на могилу, ясно. Да… трупы надо распознавать. Они и без головы бывают, и без документов, и в сгоревшей одежде. А медальон цел! Ломается пополам легко, одна половинка для отчета в воинской части, вторая — в любимую Германию, к семье. Просто и удобно.
Солируя, как когда — то учили в садике, руки назад, правая нога немного отставлена — я даже успевал представить, как они все убитые лежат в горах среди скал и кустарников вечнозеленого самшита…
Вот Отто убегает, а красноармеец — рослый, крепкий, в зеленой пилотке со звездочкой усмехается, спокойно вскидывает автомат и стреляет ему в спину. А потом тостый немецкий фельдфебель, такой же, как Отто, снимает у него медальон смерти и качает головой, отламывая половину для отправки в Германию к муттер или фрау.
Однажды я развеселился до того, что запел притихшим немцам про Ворошилова, Буденного, Щорса и о Каховке… Закончил песней «Подари мне, сокол, на прощанье саблю…» Немцы смеялись, явно ничего не понимая.
— Gut, gut, — и дали кусок колбасы. Мать увела меня на нашу половину, у неё тряслись губы, слезы обозначили до самого подбородка две мокрые полоски, в уголках рта залегли горестные складки.
— Толик, сынок, не надо так больше, нас всех убьют, разберутся и убьют, — руки матери скользят по голове, она заглядывает в глаза и странно было видеть её растерянность. Но словно какой — то бес вселился в меня, очень хотелось сделать что — то такое, после чего и весело, и боязно, и гордость распирает.
Впервые в жизни у немцев увидел я губную гармошку. Очень поразили звуки этого небольшого карманного инструмента. Толстый Отто лучше других играл на этой невиданной мной доселе «музыке». Щуря глаз, он с ходу подбирал мелодии наших песен, подолгу наигрывал, притоптывая ногой в кованом солдатском ботинке с подошвой толщиной в половую доску. После моего концерта он на другой день заиграл «Катюшу» и молча показал мне на котелок с супом. Я пел. «Катюша» немцам понравилась. За котелок с супом я спел её три раза, суп того стоил. Разохотился и еще от себя исполнил «Три танкиста». Сошло. Потом о тачанке. Так и пошло. Иной раз зарабатывал кусок хлеба или горсть конфет. После одного такого выступления ,тайком от немцев, меня отлупила мать. На этом моя концертная деятельность бесславно кончилась. Особенно досталось Ефимовне.
— Это все от вас пошло! Прекратите играть со смертью и втягивать в это мальчишку! Он же не понимает, что делает.
Но я понимал, ох, как понимал, что делал, и обидно было слышать такое от матери. Что я, маленький? Давно не в детсаде! Я чувствовал себя совсем взрослым.
Ефимовна поутихла, но все — таки время от времени не отказывала себе в удовольствии «поговорить» с немцами.

СИМУЛЯНТ
Прибыл откуда — то к «нашим» немцам еще один. Чем — то он отличался от других. Сразу бросилось в глаза — почти не пил, не курил, постоянно читал, что — то писал. Был он легко ранен в ладонь левой руки. Рана пустяковая, но на фронт не посылали. Выздоравливал немец подозрительно долго, рука не заживала…
«Разоблачила» его Ефимовна. Однажды подглядела она в полуоткрытую дверь странные занятия новенького. Немец снял повязку и чем — то посыпал рану. На другой день рука вздулась, как пузырь, и пожилой толстый немец — фельдшер, каждый день посещавший раненого, сокрушенно качая головой, цокал языком, промывая рану. Так немец все «болел» и «болел», других отсылали в горы на фронт, а он оставался.
Однажды слышу перешептывание Ефимовны с мамой:
— Симулянт немец — то! Вот гад, додумался! Это значит, чтобы не идти под наши пули! Боится. Здорово, видно, наши ему всыпали. Помяни мое слово, Нина, скоро их погонят! Раз пошли у них такие вояки, хана Гитлеру! А я то думаю, что это он очки надел, и все читает да пишет, и не очень беспокоится, а он вишь, что придумал. Симулянт, одно слово, симулянт!
И поскольку все немцы у нас с легкой руки Ефимовны имели прозвища, к новенькому прочно прилипла кличка «Симулянт».
— Вишь, вишь, вон наш Симулянт идет, чегой — то в здоровой руке несет, — обычно начинала Ефимовна, завидев его издалека. — Нда, вояка! Знал бы Гитлер все про них, разорвало бы его от злости! Так я говорю? А, Симулянт! — обращалась совсем осмелевшая Ефимовна к немцу, явно желая безнаказанно над ним поиздеваться.
Немец слушал внимательно и не спешил, как другие, отвечать ja, ja. Он достал из кармана словарик, полистал, почитал и, ничего не отвечая, внимательно посмотрел на Ефимовну. Она же, раздираемая желанием «поговорить» и войдя в роль, начала перебирать кости немцам. Солдаты хохотали, захлебываясь дымом моршанской махорки, где — то захваченной с трофеями.
— Смеетесь? — не унималась Ефимовна, сгребая веником окурки из углов комнаты. — Курите нашу махру, да еще ржете что мерины! Лучше бы прочитали, что на пачках написано!
Чувствуя успех у нас и безразличное непонимание немцев, Ефимовна распалялась все более, на сей раз в своей выдумке она превзошла саму себя. Схватив со стола пачку махорки, она стала на середине комнаты над брошенным веником, картинно воздев руки вверх, провозгласила:
— Ну что, гады, курите? И не знаете, что на пачке написано? Так я прочту: «Смерть немецким оккупантам!» — торжественно прочла она тесненное красным шрифтом по диагонали.
— Ясно вам, гады? Смерть вам всем! И тебе, дылда рыжий, и тебе, толстый Отто, а особенно тебе, Алахарь!
— Ja, ja, — вразнобой отвечали немцы, так и не поняв смысла прочитанного.
— А тебе, — обратилась она к Симулянту, — смерть в первую очередь!
Симулянт смотрел на Ефимовну и не отвечал. Немцы еще раз поддакнули. Им нравилась эта бойкая пожилая казачка, невесть что лопотавшая на непостижимом русском языке.
Симулянт же что — то резко крикнул, и немцы настороженно умолкли. В наступившей тишине он коряво, но понятно сказал:
— Ты коммунист? Ты партизан? Ты что сказал?
Заглянув в словарик, он отчетливо произнес:
— Смерть будешь ты!
Что — то добавив по — своему, он несколько раз показал обалдевшим немцам в словарик. Все повскакивали с расшатанных скрипучих стульев. Симулянт здоровой рукой схватил со стола тяжелую медную пепельницу, наполненную доверху окурками, и ударил Ефимовну по седой маленькой голове. Окурки брызнули веером, пепел, смешавшись с кровью, медленно пополз на левое ухо старой женщины. Она упала головой на стол, заваленный колбасами и опрокинутыми рюмками.
Алахарь, не торопясь, взял автомат, с щелчком вставил пенальный магазин и, схватив левой рукой седые волосы Ефимовны, рванул на себя, поддав пинком сапога сзади, сбил её с ног и поволок за косу, туго накрутив её на кулак. Ноги её, обутые в старые глубокие калоши с наговицами, безвольно чертили линии на грязном заплеванном полу. Выбросив Ефимовну через порог во двор, Алахарь что — то коротко, резко крикнул.
— Вставайт, вставайт! — тонким фальцетом перевел Симулянт. Ефимовна тяжело поднялась, обхватив ладонями голову, сквозь коричневые морщинистые пальцы алели пятна, расползаясь по синим вздувшимся венам.
Алахарь молча показал автоматом на стену дома.
— К стенка, к стенка! — визжал Симулянт.
Тяжело, как во сне, еле ворочая ногами, Ефимовна подошла к дому и замерла, прижавшись спиной к белой известковой стене. Ее взгляд отрешенно скользил вокруг, она смотрела вдаль, сквозь прожитые годы, поверх пилоток немецких солдат.
Резко расколола тишину автоматная очередь, сбивая щепу с оконных наличников. Из продырявленной стены на лицо Ефимовны упали комья глины с известью, она молча оседала на землю, оставляя бороздки ногтями на известковой белизне стены.
Опустошив магазин автомата, Алахарь осмотрел свою работу. Немцы, одобрительно галдя, вошли в дом. Мать, натужно охая, затащила волоком Ефимовну в дом, я, пытаясь помочь ей, мешал, почему — то настойчиво надевал калоши, сползавшие с неподвижных ног.
Жизнь постепенно возвращалась в неподвижное тело Ефимовны. Алахарь её не убил. Пули слегка задели мочку уха и содрали участок кожи с верхней части головы. Автоматная очередь прошла над ней, слева и справа вдоль туловища. Немец искусно владел оружием и позабавился как мог…
Очевидно, на этом история с Ефимовной не закончилась бы,но немцев спешным порядком вместе с Симулянтом, которого не спасла на этот раз раненая рука, отправили на передовую.
На отдых и переформирование из всей этой команды вернулся лишь один немец, у которого клички никакой не было, но ожившая и довольная таким оборотом Ефимовна мигом окрестила его Недобитым. Недобитый был слегка контужен, заикался, мелко дергал головой. Его что — то угнетало, и он несколько раз пытался нам объяснить про «русс Иван», пользуясь тем же маленьким карманным немецко — русским словарем, доставшимся ему в наследство, очевидно, от Симулянта. В путанном рассказе, где фигурировали слова «Режет», «Волчьи ворота», та — та — та — та, бум — бум — бум, «русс зольдатен», «много стреляйт», «немецкий машинен капут», «аллес зольдатен капут».
Можно было понять, что Алахарь, Симулянт и прочие вместе с этим недобитым были на передовой у Волчьих ворот. Там наши красноармейцы нагнали ему порядком страха. Судя по рассказу, фрицы попали под обстрел минометной и артиллерийской батарей. Там бесславно и закончило свое существование все отделение немецких солдат, квартировавших в нашем доме. Машина, на которой они ехали, была разбита нашими снарядами. Алахаря разбросало в разные стороны вместе с его поясом, на котором велся счет убитым красноармейцам. Симулянт погиб, так и не долечив свою руку. Убило или покалечило остальных во главе с толстым Отто, а часть вещей и немецко — русский словарь перекочевали в карманы Недобитого.